Констебль посветил фонариком на меня, то есть – на непотребную старуху, в которую я обратился. «Ну, что это вы, мэм?» – начал он.

«Заткнись, а то укокошу, – прохрипел мне в ухо Сэм. – Шкуру сдеру».

Страшно слышать подобные слова от престарелой девицы. Я выл и кричал, не унимаясь. Я распевал комические куплеты, которые, к моему глубокому сожалению, исполняют у нас на концертах молодые люди. Я качался, словно падающая кегля. Констебль тем временем обратился к негодяям: «Если не можете унять вашу приятельницу, я ее заберу. Она напилась и буйствует».

Я удвоил усилия. Мне не приходилось поступать так прежде, но я поистине превзошел себя. Слова, которых я не знал, потоком лились с моих уст.

«Еще не так заорешь, – шептал мне Билл. – Повоешь, когда пятки подпалим».

Охваченный ужасом, я выкликал страшные песни веселья. Ни в одном самом диком кошмаре не увидишь такой мерзости, как эти глаза, глядевшие из-под капоров, эти пристойные дамы с лицами дьяволов. По-видимому, и в преисподней нет таких зрелищ.

Невыносимо терзаясь, я подумал было, что благопристойность наших одежд успокоит констебля. И впрямь он колебался, если можно применить это слово к столь солидному и почтенному созданию. Тогда я ринулся вперед, боднул его в грудь и воскликнул (если память мне не изменяет): «А, чтоб тебя, вот это да!» Именно в эти мгновенья я с особенной ясностью помнил, что я – викарий из Чентси в Эссексе.

Отчаянный поступок все спас. Полицейский крепко схватил меня за шиворот.

«Пойдете со мной», – начал он, но Билл прервал его, бесподобно подражая нежному женскому голосу: «Ах, пожалуйста, констебль, не беспокойтесь! Мы отведем домой нашу бедную приятельницу. Она выпила лишнего, но она женщина порядочная, разве что со странностями».

«Она боднула меня в живот», – отвечал полицейский.

«Странности даровитой натуры», – серьезно вымолвил Сэм.

«Прошу вас, – снова вмешался Билл в обличье мисс Джеймс, – разрешите отвести ее домой! За ней надо присмотреть».

«Вот я и присмотрю», – сказал служитель порядка.

«Нет, нет! – заторопился Билл. – Тут нужны друзья. У нас есть для нее особое лекарство».

«Да, – подхватила мисс Маубри, – только оно и поможет. Редкостное средство!»

«А я и так здорова. Кучи-кучи-ку!» – заметил к своему вящему позору викарий Чентси.

«Вот что, сударыни, – сказал констебль, – не нравятся мне такие странности. Поет, понимаете, бодается! Да и вы мне что-то не нравитесь. Видел я таких, приличных. Кто вы, а?»

«У нас нет с собой визитных карточек, – достойно отвечала мисс Маубри, – но мы не понимаем, почему нас оскорбляет человек, который должен оберегать нас. Конечно, вы вправе воспользоваться слабостью нашей бедной приятельницы. Но если вы полагаете, что вправе грубить нам, вы заблуждаетесь, констебль».

Справедливость и достоинство этих слов сразили констебля на мгновение, и недруги мои обратили ко мне страшные, адские лица. Когда полицейский повернул к ним фонарик, они обменялись быстрым взглядом, сообщая друг другу, словно телеграфом, что необходимо отступить.

Я же медленно опустился на мостовую, изо всех сил напрягая разум. Пока негодяи здесь, нельзя отходить от взятой роли, ибо констебль, услышав связную речь, предположит, что я пришел в себя, и отдаст меня на попечение приятельниц. Теперь же, в таком виде, я легко проведу его, если захочу.

Но, признаюсь, я не так уж этого хотел. Многое бывает в нашей жизни, и порой, на узком пути долга, священнослужитель англиканской церкви вынужден притвориться подвыпившей леди, но бывает это нечасто, и не всякий в это поверит. А вдруг разнесется слух, что я притворился пьяным? Вдруг кому-нибудь покажется, что я и не притворялся?

Кое-как поднявшись с помощью констебля, я медленно прошел ярдов сто. Констебль явственно думал, что я слишком пьян и слаб, чтобы тихо убежать, и держал меня не очень крепко. Мы миновали один перекресток, другой, третий – он буквально волочил мое обмякшее тело, – а на четвертом перекрестке я вырвался и понесся вниз по улице, словно бешеный вепрь. Провожатый не был к тому готов, не был и легок, царила тьма. Я бежал, бежал, бежал и минут через пять понял, что спасся. Через полчаса я был уже в поле, под благословенными звездами. Там я сорвал мерзкую шаль, гнусную шляпку и закопал их в чистой земле.

Завершив повествование, мой почтенный гость откинулся на спинку кресла. И манера его, и сами события все больше обращали меня к нему. Да, он старый, не очень умный, очень нудный человек – но и простая душа, и несомненный джентльмен, проявивший чутье и мужество в час беды. Историю свою он рассказал чересчур дотошно, зато с немалым реализмом.

– А сейчас… – начал я.

– Сейчас, – перебил меня викарий, наклоняясь вперед с какой-то подобострастной прытью, – сейчас надо подумать о бедном мистере Хаукере. Не знаю, что они замышляли и что могут, но опасность несомненно есть. В полицию я не пойду по вполне понятным причинам. Кроме всего прочего, мне не поверят. Что же делать?

Я вынул часы и увидел, что уже половина первого.

– Лучше всего, – сказал я, – пойти к Бэзилу Гранту. Мы с ним собирались на званый обед. Наверное, он уже дома. Простите, вы не против того, чтобы мы кликнули кеб?

– Нет, нет, пожалуйста, – отвечал он, вежливо выбираясь из кресла и пытаясь сложить свой нелепый плед.

Кеб привез нас в Лэмбет, в тот мрачный улей бедных квартир, где обитал Грант, а крутая деревянная лестница привела нас в его мансарду. Когда я вошел, меня поразил контраст между убогой обстановкой и сверканьем белоснежной манишки, мягкой роскошью меха. Бэзил пил вино. Я был прав, он только что вернулся.

К преподобному Эллису Шортеру он отнесся с той простотой и тем почтением, с какими относился к каждому.

Когда тот закончил краткий вариант своей истории, он сказал:

– Вы знаете капитана Фрэзера?

Несказанно удивившись этому нелепому вопросу, я зорко взглянул на друга, а значит – не глядел на викария, только слышал, что он как-то нервно ответил:

– Нет.

Однако Бэзил нашел что-то забавное и в этом ответе, и во всем поведении престарелого священнослужителя, ибо пристально смотрел на него большими голубыми глазами.

– Вы уверены, мистер Шортер, – не сдался он, – что не знакомы с капитаном?

– Да, – отвечал викарий, и я, к моему удивлению, заметил, что говорил он робко, если не растерянно.

Бэзил вскочил.

– Ну, что же, все ясно! – воскликнул он. – Дорогой мой, вы еще и не начали действовать. Первым надо повидать капитана Фрэзера.

– Когда? – выговорил викарий.

– Сейчас, – ответил Бэзил, вдевая руку в рукав мехового пальто.

Викарий поднялся, трясясь, как желе.

– Нет, право, зачем же? – лепетал он.

Бэзил вынул руку из рукава и снова бросил пальто на ручку кресла.

– Вот как? – выразительно спросил он. – Вы считаете, что это не нужно? Тогда, мой преподобный друг, я бы хотел увидеть вас без этих бакенбард.

Я поднялся, ибо наконец пришла великая беда. Как ни возбуждало, как ни радовало постоянное общение с Бэзилом, я всегда ощущал, что его блистательный разум – на краю и может сорваться. Он видел то, чего не увидишь, охраняя себя от безумия, а я ждал, как ждут смерти друга, когда у того – больное сердце. Это могло случиться где угодно и когда угодно – в поле, где он любуется закатом, в кебе, где он курит сигару. Это случилось теперь. В тот самый миг, когда Бэзил Грант должен был изречь слова, которые спасут человека, он утратил разум.

– Бакенбарды! – вскричал он, сверкнув глазами. – И лысину, пожалуйста.

Викарий, естественно, попятился. Я встал между ними.

– Присядьте, Бэзил! – взмолился я. – Вы немного возбуждены. Допейте вино.

– Бакенбарды, – твердо возразил он. – Дайте их мне.

Он кинулся к викарию, викарий кинулся к двери, но не успел. Тихая комната превратилась не то в пантомиму, не то в пандемониум. Летали кресла, гремели столы, падали ширмы, в осколки разлеталась посуда, а Бэзил Грант гонялся за преподобным Шортером.