– Ну, дружище! – с жаром начал лорд Бомонт.

– Я не могу этого вынести, Бомонт, прямо скажу вам! – вскричал полный старик. – Я не хочу, чтобы меня высмеивал какой-то грошовый писака-авантюрист! Я не хочу быть посмешищем! Я не хочу…

– Ну, бросьте, бросьте, – лихорадочно сказал Бомонт, – разрешите мне познакомить вас. Господин судья Грант, прошу! Бэзиль, я уверен, что вам приходилось слышать о сэре Уолтере Чолмондели.

– Как же, как же! – ответил Грант и поклонился почтенному старому баронету, взглянув на него с некоторым любопытством.

Последний был в данную минуту сильно разгорячен гневом, но даже это обстоятельство не могло скрыть благородных, хотя и расплывчатых очертаний его лица и фигуры, пышных седых кудрей, римского носа, мощного, хотя и несколько грузного тела, аристократического, хотя и двойного подбородка. Это был типичный старый джентльмен, и он оставался им даже в приступах гнева, даже совершая любые faux pas.

– Я безгранично огорчен, Бомонт, что проявляю недостаточно уважения к этим господам, – ворчливо сказал он, – а тем паче к вашему дому. Но это не касается ни вас, ни их, а только этого кривляющегося паяца-полукровки.

В это время из внутренних комнат вышел весьма мрачного вида молодой человек с закрученными рыжими усами. Он тоже казался не слишком очарованным тем, что творилось за стеной.

– Вы, вероятно, помните моего секретаря и друга, мистера Дреммонда, – сказал лорд Бомонт, обращаясь к Гранту. – Вы должны его помнить еще школьником.

– Помню прекрасно, – ответил тот. Мистер Дреммонд обменялся с ним сердечным и почтительным рукопожатием, но морщина на его лбу не разглаживалась. Затем он обратился к сэру Уолтеру Чолмондели:

– Леди Бомонт выражает надежду, что вы не уйдете так рано, сэр Уолтер. Она говорит, что почти не видела вас.

В душе старого джентльмена, все еще не остывшего, происходила тяжелая борьба; наконец его воспитанность восторжествовала; сделав жест послушания и пробормотав что-то вроде: «Если леди Бомонт… конечно… дама», – он последовал за молодым человеком обратно в салон. Прошло не более полуминуты, как новый взрыв смеха дал нам понять, что он, по всей вероятности, снова оказался мишенью насмешек.

– Я от всей души прощаю милого старого Чолмондели, – сказал Бомонт, помогая нам снять пальто. – У него несовременный ум.

– Что такое современный ум? – спросил Грант.

– О, это такая штука, знаете ли… удивительно передовая – надо все в жизни принимать не всерьез. – В это время изнутри донесся новый взрыв смеха.

– Я потому только спрашиваю, – сказал Бэзиль, – что из двух последних ваших друзей, обладавших современным умом, один считал, что нельзя есть рыбу, а другой – что следует есть людей. Прошу прощения – кажется, сюда, если я не ошибаюсь.

– Знаете ли, я никак не могу уяснить себе, к какой группировке принадлежите вы, – с какой-то лихорадочной суетливостью сказал лорд Бомонт, семеня вслед за нами. – Порой вы кажетесь ярым либералом, а порой – заядлым реакционером. Вы современный человек, Бэзиль?

– Нет, – громко и весело сказал Бэзиль, входя в переполненную гостиную.

Впервые за весь вечер наш приятель с восточным лицом на несколько минут перестал быть центром всеобщего внимания. Тем не менее двое присутствовавших продолжали смотреть на него, не отрываясь. Во-первых, дочь хозяина дома, Мериель Бомонт, не сводившая с него своих огромных фиолетовых глаз и охваченная бешеной жаждой к словесным поединкам, свойственной представительницам высшего общества. Во-вторых, сэр Уолтер Чолмондели, на лице которого было написано безмолвное и тщательно сдерживаемое, но тем не менее явное желание вышвырнуть болтуна в окно.

Наш приятель сидел в кресле, немыслимо изогнувшись; все в нем, начиная от извилистых линий его подвижных ног и кончая волнами серебряных волос, напоминало скорей кольца змеи, чем негибкие человеческие члены; именно этого блестящего, змеевидного джентльмена, глаза которого столь победоносно сейчас сияли, видели мы сегодня на улице.

– Однако я не могу понять, мистер Уимполь, – пламенея, сказала Мериель Бомонт, – как это вам все так легко дается! Вы изрекаете чисто философские истины, а получается у вас что-то невероятно смешное. Приди мне в голову такие мысли, я бы так смеялась, что никак не могла бы разобраться в них.

– Я вполне согласен с мисс Бомонт, – сказал сэр Уолтер, внезапно давая выход своему негодованию. – Приди мне в голову подобная чепуха, я бы с трудом мог сохранить самообладание.

– С трудом могли бы сохранить самообладание, – подхватил мистер Уимполь, принимая тревожный вид. – О, храните ваше самообладание! Сдайте его на хранение в Британский музей[3]!

Раздался общий смех, тот самый смех, которым всякое общество награждает удачную и быструю реплику.

Сэр Уолтер, внезапно побагровев, прохрипел:

– Да знаете ли вы, по чьему адресу вы отпускаете ваши проклятые шуточки?

– Я никогда не отпускаю шуточек, не изучив предварительно свою аудиторию, – ответил Уимполь.

Грант перешел на другой конец комнаты и тронул рыжеусого секретаря за плечо. Сей последний сидел, прислонившись к стене, и с довольно пасмурным видом наблюдал происходящее; но пасмурность его принимала, как я заметил, особенно странный оттенок, когда он переводил глаза на юную хозяйку дома, жадно внимавшую Уимполю.

– Могу я сказать вам несколько слов по секрету, Дреммонд? – спросил Грант. – По делу. Леди Бомонт простит нас.

По просьбе моего друга я вместе с ним вышел из гостиной, чрезвычайно удивляясь этой странной секретной беседе. Мы пришли в комнату, смежную с холлом.

– Дреммонд, – резко сказал Бэзиль, – сегодня здесь собралось много хороших и столько же нормальных людей. По какому-то несчастному совпадению все хорошие люди, собравшиеся здесь, сумасшедшие, а все нормальные – мерзавцы. Вы единственный знакомый мне здесь человек, обладающий честью и не лишенный здравого смысла. Что вы скажете об Уимполе?

У мистера Дреммонда были рыжие усы и бледное лицо, но теперь его лицо внезапно стало таким же красным, как усы.

– Я ему не судья! – сказал он.

– Почему? – спросил Грант.

– Потому что я его ненавижу, как самого сатану, – после долгой паузы яростно сказал Дреммонд.

Ни Грант, ни я не нуждались в объяснении; взгляды, которые Дреммонд бросал на мисс Бомонт и на незнакомца, были достаточно выразительны.

Грант спокойно произнес:

– Но до того, до того, как вы начали его ненавидеть, что вы думали о нем?

– Я в ужасно затруднительном положении, – сказал юноша. И мы по голосу его, чистому, как колокольчик, поняли, что он честный человек. – Скажи я о нем то, что я чувствую в данную минуту, я бы потерял веру в себя. Я бы хотел найти в себе силу сказать, что с первого взгляда он показался мне очаровательным, но опять-таки дело в том, что это вовсе не так. Я ненавижу его – это мое частное дело. Но он мне не нравится – право же, он мне не нравится совершенно независимо от моих личных к нему чувств. Должен признаться, вначале он держался гораздо спокойнее, но мне не понравилось его нравственное фатовство, если можно так выразиться. А потом пришел славный старик, сэр Уолтер Чолмондели, и этот малый с его шутовским остроумием начал бессовестно высмеивать его, как вы сами имели случай убедиться. Тогда я почувствовал, что он безусловно скверный человечек, ибо это нехорошо – задевать кроткого старика. А он задевает бедного старикашку беспрерывно и жестоко, словно старость и кротость – его личные враги. Вот вам показания предвзятого свидетеля – примите их к сведению, если хотите. Признаюсь, я ненавижу этого человека, потому что некая особа восхищается им. Но я верю в то, что я бы ненавидел его и помимо этого, только потому, что его ненавидит сэр Уолтер.

Эта речь пробудила во мне глубокое чувство уважения и жалости к юноше: жалости – из-за его любви к мисс Бомонт, явно безнадежной; уважения – за точную и беспристрастную характеристику Уимполя. Мне было досадно, что при всем благородстве, с которым он от самого себя скрывал свою ненависть к этому человеку, он в силу обстоятельств принужден был приписывать ее личной своей заинтересованности.