Соловей, как бы приосанившись, исполнил с присвистом целую трель.

– Устя! – сказал Бяша, потому что сдержать чувства, которые его переполняли, уже не мог. – Устя, знаешь – я с тобою… хоть на край света, поверь!

А Устя, потупив взгляд, отвернулась и вдруг засмеялась. Бяша, сконфуженный, молчал, а она смеялась все сильнее, вздрагивал кончик косы, небрежно заправленной под косынку, и Бяше уже казалось, что она не смеется, а плачет. Но она как-то сразу, как умела делать все – без перехода, – перестала смеяться и, повернувшись, заглянула ему в глаза своим нестерпимо чистым взглядом:

– Что ты, голубчик! Не надо… Ну зачем?

А соловей, окончательно осмелев, выпустил такую ликующую песнь, такой неслыханный перелив, что весь остальной птичий хор завистливо умолк.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Плеть не мука, а впредь наука

Май многотравный, май пышноцветный быстро шел на исход. Вот и праздник Троицы миновал, с хороводами на лугах, с березовыми ветками в домах, за ним Федосья Аржаница катит, траву косить велит. Майская трава, говорят, и голодного накормит!

По всей Москве во дворах вжиканье оселков – косы отбивают. У кого хоть малая есть усадебка в деревне, всем двором отъезжают на покос, прочие косят по просторным московским дворам да пустырям. Косят, щурятся на погоду да напевают: «Солнышко, солнышко, дай побольше ведрышка, запасти бы травушку по нашу скотинушку!» Косят на зеленых откосах под кремлевскими башнями (это стража, она считает, что кремлевская трава – ее вотчина), косят в церковных оградах попы и дьяконы. Дух упоительный свежего сена на заливном лугу между Неглинкой и Петровкой – там косят мирские пастухи, которые общественное стадо пасут.

– Когда же и нам? – спросила баба Марьяна. – Как там, хозяин, твои планиды[127] показывают?

Она знала, что Онуфрич ничего важного не предпримет, пока не сверится с астрологическим календарем.

Сей Календарь Неисходимый[128] – то есть вечный, постоянный – был во время оно составлен им самим при благосклонном наблюдении генерал-фельдцейхмейстера господина Брюса, который жил тогда в Москве. Иные так теперь его и называют – «Брюсов календарь».

Киприанов взял очки и подошел к висевшей на стене четвертой таблице календаря, которая называлась «Предзнаменование действ на каждый день по течению Луны в Зодии[129]». Отыскал, водя пальцем по циклам, месяц «маий», число «два десять девятое». Аспект[130] Луны не скрещивался здесь с аспектами тех светил, кои для мая месяца 1716 года под знаком Близнецов неблагоприятны почитаются. Значит, смело можно дерзать, начинать.

«Лекарства принимать и кровь пускать… – с трудом разбирал он в полутьме библиотеки те начинания, которые считаются счастливыми в сей день. – Младенцев от груди отнимать…»

– Тьфу! – в сердцах сказала баба Марьяна. – И без твоей науки знамо – пора косить, белоголовником да тмином весь город пропах.

В Шаболове на Хавской стороне Киприановы снимали малую пустошь у монахов Даниловского монастыря, там и косили. Однако сама Марьяна на сенокос не поехала, сославшись на тот же четвертый лист Брюсова календаря: «Всякое суконное платье и мехи просушивать, выбивать и от молю хранить, а ежели много молю, то в хлебном духу и в табачном прахе несколько времени держать, что молю искореняет». Пришлось остаться дома и Киприанову: вице-губернатор весьма торопил с окончанием ландкарты. Не поехал и швед Саттеруп, который, как военнопленный, мог покидать пределы киприановского двора только под конвоем. Остальные же забрали косы, грабли, жбаны с квасом, сели в телегу и двинулись на ночь, чтобы с утра начать по росе. А в киприановской полатке на Спасском крестце состоялась серьезная беседа.

– Онуфрич! – сказала с тревогой баба Марьяна. – Ты знаешь, я посылала во Мценск, чтобы там сведали об этой прыткой Устинье.

– Ну? – равнодушно отозвался Киприанов, который был занят движением своего резца по медной доске.

– Вот те и «ну»! Планиды твои тебе беду не сулят? Пока гром не грянет, ты и не перекрестишься!

– А и то! – поднял очки на лоб Киприанов. – Я и взаправду третьего дня церковь во сне видал. Примета верная, дедовская, ох, шибко не к добру!

– Вот так у тебя всегда! Все «ну» да «ну», а как в трясину какую-нибудь впадешь, Марьяна тебя выволакивай.

– Ну, добро, говори, что ведаешь?

– Да в том и беда, что не ведаю ни шиша. Сродичи наши весь Мценск, можно сказать, перегребли, никакой аутки об той Устинье не нашлось. Разве только, полагают, она из тех, которые жили при остроге. В амченский наш острог пригнали как-то сотни две воров, после замиренья Булавина взятых. Бают, сам атаман Кречет там на цепи сидел, да ведь ушел, разбойник… Там же и баб ихних содержали, и детей, некоторых даже к ворам приковывали, чтоб надежней.

– Так ты думаешь…

– А ты что скажешь?

– Тогда получается так, что и… – Киприанов положил резец, снял очки и с тревогой взглянул на Марьину: – Так, значит, и…

– И Авсеня, ты хочешь сказать?

Мальчик пришелся всем по душе. Баба Марьяна брала его с собой на торжок, сшила ему рубаху с красными петухами крестиком по подолу. Он поминутно задавал разные вопросы: «Баба, а баба, а зачем в колокола бьют? Баба, а баба, а почему у курицы две ноги, а у свиньи четыре?»

Знакомые торговки умилялись: «Это что ж такой мальчик у вас лепый? Марьяна, ты уж не спорь, не спорь – на твоего Онуфрича он как две капли похож!»

Вечером, когда Бяша погружался в чтение какой-нибудь премудрой книги, а подмастерья терли красные от усталости глаза и, пошабашив, расходились, Авсеня забирался на табурет рядом со столом Онуфрича и начинал «то донимать: „А это зачем ты иглою по железке царапаешь? А почему у тебя на карте вон тот кудрявый в раковину трубит?“

И Киприанов задумывался о собственном сыне. Если бы не ранняя смерть жены, была бы сейчас их мала куча, детей. А единственный сын его равнодушен к тому, что считал отец делом своей жизни: математику не любит, в логарифмусовой таблице еле разбирается, градусной сетки рассчитать не может, хоть и ученик того же Магницкого. А паче огорчительно – к гравированию, резцам, офортам[131] нет у него никакой тяги.

Но нечего и зря клепать – парень смирный вырос, не ритатуй какой-нибудь вроде канунниковского Максютки! Даже излишне уж тихий, вареный, что ли, лучше б был победовее. Книги читает, на трех языках может, тоже ведь не ахти сказать. Узнает государь Петр Алексеевич и ко двору возьмет, так иной раз бывало. А к гравированию – ни-ни…

Теперь взять – мальчик этот, сиротка Авсеня. Выпросил он старую медную досочку, травлением проеденную насквозь, глядь – иглу подхватил и пытается что-то на той досочке выцарапать! Алеха, Федька заметили – станем, говорят, его гравировальному делу учить. Но тут уж он, Киприанов, вступился – буду учить сам.

А Васка-то, Васка, родимый! Вырос – рукава до локтей, прямо до слез трогает. Девицы им интересуются! Кстати, гиштория его с канунниковской дочкою весьма непонятна – как это знакомство у них могло получиться? И еще – Устинья эта, Устинья, не дай господь!

– Ты не думаешь, что твой Бяша… – как бы читая его мысли, сказала Марьяна.

– Да, да, да… – Тревога Киприанова росла.

– И поет-то она, и подолом крутит… Ворожейница! Заговоры у нее и на присуху, и на остуду…

Долго бы они так сидели, обмениваясь вздохами, если бы не раздался стук палкой из-под пола мастерской. Это означало, что стучит швед Саттеруп, который оставался один в книжной лавке, и что пришел к нему охотник до купли книг, а объясниться он, швед, с ним не может. Марьяна выглянула в окошко и охнула – перед галдареею стояла карета купца Канунникова, запряженная цугом – шесть лошадей цепочкой. Так разрешалось ездить лишь князьям да окольничим, но Канунников благодаря своему миллиону сам себе окольничий.

вернуться

127

Планида – простонародное – планета; в переносном смысле – предсказание по звездам, судьба.

вернуться

128

Неисходимый – не кончающийся никогда, вечный.

вернуться

129

Зодии – зодиак, круг из 12 созвездий, расположенных вдоль годового видимого пути Солнца.

вернуться

130

Аспект – точка зрения, перспектива; в астрологии – взаимное положение небесных тел, влияющее на судьбу людей.

вернуться

131

Офорт – род гравюры на металле.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: