Холодный осенний рассвет тягуче вставал над спящей Москвой. Заспанные пономари[199], наспех творя молитву, лезли на звонницы, ударяли по первому, потом, перекрестясь, по второму. Праздничный звон, начавшись от Василия Блаженного, вздымался от слободы к слободе – был великий праздник Покров, когда летняя страда позади, а к зиме у каждого, кто трудился, есть надежный кусок хлеба и крыша над головой. «Притецем, людие, к тихому сему и доброму пристанищу, готовому и теплому спасению, иже избавит от великих зол и скорбей…»

Стеша, одетая словно какая-нибудь простуша-слобожанка, бежала по Колпашному переулку вниз, давя хрусткий ледок. У выхода к Варварским воротам она уперлась в рогатку, перекрывавшую переулок. «Скорей, миленок, шевелись!» – просила она ярыжку, который не спешил вылезть из своей будки, отодвинуть слегу[200]. Кинула ему денежку, он принял, отворил, хотя с сомнением глянул на ее овчинку и грошовые лапти.

– То-то, служивый! – захохотал Татьян Татьяныч, проскакивая рогатку следом, и показал ему пальцем нос.

Стеша, за ней Татьян Татьяныч бежали вдоль глухих заборов улицы. Ни одно окошко еще не теплилось огоньком, только кое-где маячили тени старух, которые плелись к ранней заутрене.

Шут напевал себе на бегу:

– Покров бабий, батюшка! Покрой меня, девушку!

Стеша останавливалась и молила, прижав руки к груди:

– Не дразни, Татьян Татьяныч… Ступай лучше назад!

Накануне вечером отец выпустил ее из баньки. Она тут же направила почтенную полуполковницу в Кадаши за новостями. Та явилась к полуночи, сообщив, что Киприановы сидят в своей прежней каморе, никого с ними нет.

– Вот клушка эта Полканиха! – рассердилась Стеша. – Не могла узнать, стоит ли там охрана!

Всю ночь она не сомкнула глаз, наконец решилась. В девичьей взяла людскую поневу, кожушок. Лапотки у нее были от лета – отец велел в них бегать по саду, так здоровее. Никого не будила, бодрствовали только ее сенная девушка, перепуганная до слез, да мачеха Софья, которая не спала из сочувствия.

– Ах, Софьюшка, – говорила ей Стеша, – не плачь ты надо мною… Амур[201], божок несуразный, пронзил меня стрелою безвозвратно, ныне я раба судьбы своей! Ступай лучше к батюшке на половину, – не ровен час, спохватится он.

И так как Софья продолжала ее отговаривать, вспылила:

– Уж тебе бы молчать!.. Купил тебя отец, ровно вещь на торгу! И Наташка эта Овцына, дура слякотная, слезою изошлась, а за своим Малыгиным идти не смеет. Я вам докажу, из какой плоти я сотворена!

Сделав такое заявление, она через заднюю калитку выскользнула к ручью Рачке и мимо громады Покровских ворот помчалась в темноту. Оказалось, что не спал еще и Татьян Татьяныч, шалун, он не спросясь кинулся за ней.

В пути до Кадашей Стеше пришлось еще раза два раскошелиться ради тех, кои обязаны стеречь ночной покой и наблюдать, чтобы между людьми не было какой-либо шатости. Но как избавиться от непрошеного провожатого?

Стеша спряталась за каким-то строением и выскочила оттуда прямо на бежавшего Татьян Татьяныча. Потребовала, чтобы он не следовал за нею дальше ворот Хамовного двора.

– Так что же, касатка… – оправдывался он. – Я же ради тебя…

Но за ограду Хамовного двора он все-таки не ступил. Крадучись (впрочем, было уже совсем светло), Стеша подобралась к дверям киприановской каморы. Дальше этого ее первоначальный замысел не простирался, она просто не знала, что ей теперь делать.

Наступило противное бессилие, стали чувствительны мороз и сырость осеннего утра.

За хилой дверью каморы слышались мужские голоса, она невольно прислушалась. Там спорили, доносились слова: «Отечество…», «Государь…», «Печатный двор…» Стеше стало совсем любопытно, она приложила ухо к дверной щели.

– Полатка наша никуда не годится, – говорил старший Киприанов. – Напрасны были мои на оную надежды. Ее сносить и заново строить надобно. Вот, Васка, какой я чертежик тут измысливаю, вчера с собою захватил. Бери, сын, теперь уж тебе эту архитекцию производить доведется… Зришь ли на здании надпись красивым эльзевиром[202] – «Всенародная библиотека»? А внизу уж, гляди, не наша сгнившая галдарея, а портик, колонны штиля ионийского…

– А это что у нее, три жилья?

– Как видишь. На втором жилье – палата для чтения, сиречь лекториум… Я, знаешь, думал: потому к нам мало охотников до купли ходит, что люди стесняются в семьях своих гражданские книжки читать, много у нас еще ревнителей старины. Видал, как у Юрки Белозерцова на торжке бойко церковную печать раскупают? Вот и пусть люди в наш лекториум ходят читать без помех, а единомышленников встретив, то и обсуждать прочитанное…

– А еще, батюшка, я скажу… Купца Алферьева я третьеводни встретил, который из Касимова, ты знаешь. Сговорил его взять у нас книжек в долг, на веру. Он с баржою отплывает, там в уезде будет красный товар показывать, заодно и наши книжки продаст… Он, кстати, лубок давно уже возит, также и сонники, лечебники, календари.

– Сие ты верно рассудил, сыне… Пусть книга наша не ждет охотника, а сама бежит за ним.

Стеша была поражена. Бессонной ночью чудился ей плач и скрежет зубовный в каморе Киприановых, а эти простецы о книжках своих рассуждают!

– Дойти бы до государя, – продолжал старший Киприанов. – Кинуться бы в ноги. Пусть отдаст нам в аренду Печатный двор целиком, понеже гнездо это поповщины всякой… Мы бы взяли аренду из десятой деньги и перевели бы все его штанбы на гражданскую печать, на книгу общеполезную. Одна беда – Петр Алексеевич сейчас на водах богемских, а его превосходительство господин Брюс – даже не ведаю где, сказывали верные люди, что и в Санктпитер бурхе он не обретается.

Стеше стало невмоготу, ноги совсем уж заледенели. По Хамовному двору началось хождение, в любой миг ее могли обнаружить. Но решиться постучать не хватало сил.

Из-за угла, крадучись, подступал Татьян Татьяныч, уговаривал:

– Матушка! Послушай же меня: прогулялась – и довольно, пойдем-ка восвояси. Скоро папаша твой изволит к обедне подняться – спохватится!

Тогда-то Стеша и застучалась в киприановскую камору. Голоса смолкли, но никто не отозвался. Татьян Татьяныч кинулся, хотел удержать, и она, распахнув незапертую дверь, вошла.

Воняло кислым, как в богадельнях, которые она милостыни ради посещала с отцом. Из кучи тряпья выглядывала розовая мордашка Авсени. Оба Киприанова оказались в нательных рубахах и в смущении принялись надевать камзолы. Стеша поискала образа, чтобы перекреститься, но икон в каморе не было – когда-то вывезли их на Спасский крестец, лишь на стене остались темные четвероугольники.

– К вам я… – сказала она, набираясь решительности. – Ежели что помочь, сделать…

Смущенный Бяша спешно прибирался на полатях, на скамье. Отец же, подав гостье табурет, благодарил и уверял, что они ни в чем нужды не терпят.

Тут Стеша вспомнила, как бабы в рядах ходят на Пасху проведывать бобылей – одиноких мужиков и первое, что они там делают – моют полы.

– Я воды принесу, – сказала отважно Стеша, разматывая головной платок.

И она действительно отыскала коромысло, которым еще мать Бяшина воду носила, да две бадейки. Колодец на углу переулка она заметила еще по пути. И она сходила к колодцу и несла оттуда бадейки на коромысле – кто бы сказал, что первый раз в жизни! Гордо покачиваясь, шла и понимала, что идет на виду у всей слободы, но это-то и доставляло ей мстительное наслаждение – на-ка, мир людской, выкуси!

Татьян Татьянычу же, который со стонами вертелся у нее под ногами, она заявила:

– Еще слово, шут, я тебе коромыслом голову сшибу!