— Ура! — радостно крикнул Юрка.

— Что орешь, дурак! — возмутился шофер.

— Пробил! — послышались удивленные голоса солдат.

Попов оглядел кулак и аккуратно надел пилотку.

— Что я теперь скажу генералу? — озадаченно крутит головой шофер.

…Утреннее веселье кажется далеким и неправдоподобным. Будто то была какая-то другая жизнь, на другой земле, где можно громко разговаривать, смеяться, ходить не озираясь. Здесь мы обязаны шептаться и ползать по мостовой, по тротуарам, по грудам битого кирпича. Иногда мы делаем перебежки от угла до угла, от дерева к дереву. И каждый неожиданный звук бьет по нервам, как гром.

Впереди ботанический сад. Высокие липы сбросили с себя листву и мирно уснули в осенней ночи. Им-то какое дело до войны! Листья рассыпались по газонам, по аллеям. Когда ветер подхватывает их и тащит по земле, листья будто оживают. Жаль только, что они трещат под ногами.

А как хочется присесть на скамейку. Смахнуть с нее листву и привалиться к спинке. Ровно год назад вот так же осенью, в листопад, я сидел на скамейке в Краснопресненском парке в Москве. Правда, где-то вдалеке били зенитки, но это было только далекое эхо. Я сидел и разговаривал с девушкой. И нам было радостно, что вокруг так много сухих листьев. Мы топали по ним ногами, они трещали, и мы смеялись. Смеялись громко, во весь голос…

Потом мы расстались. Я поехал в Барнаул. Там меня учили стрелять и скакать на лошади, целиться из пушек и бросать гранаты в танки. И каждый день торопили: быстрее, быстрее, фронту нужны командиры…

— Товарищ лейтенант, — дернул за рукав Попов. — Держите правее, там улица поуже.

Я поворачиваю направо и отбрасываю прочь воспоминания. Улица — самое страшное место для разведчика. Никто из нас не знает, как называется та или другая улица в этом городе. Да для нас это и неважно. Нам главное не название, а ширина улиц, так мы и делим их — узкие, средние и широкие. Эта средняя. Мы затаились около разрушенной стены.

Первым пошел Попов. Он скрылся в темноте, неслышно передвигаясь по мостовой. Я считаю про себя, чтобы хоть примерно знать, когда он перейдет улицу. Вдруг две узкие полоски света резанули темноту. Солдат распластался на мостовой.

Из переулка выехала машина и остановилась шагах в трехстах от нас. Несколько человек выскочили из нее и стали стучать прикладами в дверь дома, выкрикивая какие-то слова. Послышался плач женщины и ребенка.

— Издеваются над женщиной. — Юрка потряс автоматом. — Показать бы им…

Из дома вывели женщину и посадили ее в машину.

Машина развернулась, мазнув светом по стенам, и скрылась. Снова тьма.

Прежде чем войти в разрушенный пятиэтажный дом, мы стоим некоторое время и прислушиваемся. Тишина, будто город мертв. Наверное, в занятом врагом городе всегда тихо. Люди, живущие здесь, не имеют права повышать голос, а оккупанты на чужой земле чувствуют себя неспокойно и поэтому тоже предпочитают не шуметь.

Дом смотрел на нас из темноты, зловеще чернея пустыми глазницами окон. Я полез на четвереньках вверх. Одна ступенька, другая… Путь до пятого этажа кажется долгим, как до луны. На лестничных площадках, там, где раньше были стены квартир, зияют пропасти.

С высоты пятого этажа видно все, что нам нужно видеть. Сквозь тьму проглядывается асфальт развилки западного шоссе, по которому сегодня ночью должны подбрасываться подкрепления в город. Один путь идет влево, к стадиону, другой — к городскому парку. В парке, под защитой деревьев, прикрытых сверху большими маскировочными сетками, немцы уже расположили свои части. Нам видно, как среди деревьев медленно движутся грузовики, освещая дорогу узкими полосками света. Иногда свет вырывает из темноты замершие в строю танки и пушки, — около них — солдаты.

— Может, закурим, товарищ лейтенант, пока на шоссе пусто, — молит Попов.

— Одну на всех можно.

Попов вынимает кисет и старательно крутит большую цигарку, потом достает кремень и огниво.

Каждый глубоко затягивается, тело блаженно обмякает. Становится тепло и уютно.

— Послушай, Алеша, сколько тебе лет? — спрашивает Юрка Попова.

— Тридцать четыре.

— Старый ты.

— Это как старый?

— А так. Ты прожил в два раза больше, чем я.

— Сколько тебе лет?

— По паспорту девятнадцать, а по-настоящему семнадцать. Я два года приписал. Подтер у пятерки верхнюю палочку и сделал цифру три.

— Это зачем же?

— Боялся, что война кончится… Не успею.

— Дурак! Ежели бы на какой праздник торопился, понятно! А то война — что в ней хорошего.

— Все воюют, а я что, рыжий?

— Чудно! — говорит Попов. — Вот я хотел учиться, а меня работать заставляли. А тут все наоборот. Учись! А он побежал воевать…

— Значит, желание у него, — вмешиваюсь я в разговор. — Ну, а что ты, Юра, после войны думаешь делать?

— В военное училище пойду.

Некоторое время мы молчали, глядя на дорогу.

— Скажи, Алеша, — вдруг снова нарушил тишину Юрка, — ты был женат?

— А как же! Два раза! Одна жена померла — царство ей небесное, другую взял перед самой войной. Баба хорошая. Родила недавно. Только мальчонку мне не пришлось увидеть, на войну ушел.

— А я даже не влюблялся, — вздохнул Юрка. — Днем в школу ходил, вечером уроки делал. Некогда было.

— Не печалься, — утешил Попов. — Еще налюбишься.

На шоссе показались огоньки фар. Ровное гудение моторов становилось все слышнее и слышнее. На войне не часто увидишь врага вот так, на грузовиках, с губными гармошками в руках. Немцы сидели в кузовах плотными рядами, открыто курили. Потом потянулись одна за другой пушки, за ними танки.

Мы считали танки, пушки, грузовики с пехотой. Было ясно, что фашисты укрепляют левый фланг, чтобы нанести здесь главный удар. Прежде чем они начнут наступление, мы должны сообщить нашим, чтобы ударили из «катюш».

Когда стрелка часов показала половину четвертого, мы стали спускаться вниз по лестнице, осторожно нащупывая ногой ступеньки. Чем ниже, тем отчетливее мы слышали голоса фашистов.

— Может, обождем? — предлагает Попов. — Видать, они на улице..

— Нельзя ждать… Затемно к своим не успеем. Попробуем проскочить через двор.

— Можно я пойду первым? — просится Юрка.

— Иди!

Лестница кончилась. Юрка тихонько проскользнул во двор и на четвереньках полез по грудам битого кирпича.

— Вер ист хир?[1] — вдруг послышалось из темноты.

Я нащупал указательным пальцем курок автомата.

— Свои! — громко сказал Юрка по-немецки и, поднявшись во весь рост, пошел вперед… Он шел через двор твердым солдатским шагом и под его сапогами сыпался битый кирпич. Первая минута тянулась долго, как час. Вторая показалась короче. Я ждал выстрела, крика… Неожиданно звякнула пряжка ремня. Немец натянул штаны, одернул френч и пошел на улицу к своим. Мы перебежали через двор.

— Откуда по-немецки знаешь? — спросил Попов.

— В школе учили, — радость слышалась в шепоте Юрки.

— Здорово ты его обвел!

Мы шли все быстрее. Нас подгоняло время. Только бы добраться к своим до рассвета. Опять те же улицы — широкие и узкие, опять те же дворы — заваленные битым кирпичом, поломанными шкафами, проволокой и еще тысячами разных предметов, которые трудно даже определить.

И вдруг над моей головой раздался хлопок. Хлопок разорвавшейся осветительной ракеты. Яркий свет ударил в глаза. Я отпрянул в сторону, к дереву. Но было поздно. В десяти шагах от меня стоял немецкий офицер. На лице его, испуганном и бледном, я видел только глаза — большие, круглые, выпученные от страха.

— Немец! — Юрка выкрикнул это слово без страха, мне показалось, даже с восторгом.

— За мной! — Я схватил Юрку за руку и побежал к выходу из сада, прежде чем офицер опомнился. Пуля свистнула около плеча. Послышался второй выстрел. Сухо затрещали кусты под тяжестью Юркиного тела..

Воздух прорезала упругая очередь автомата Попова. И ругань в адрес убитого фашиста.