Поразмыслив, он проникся чем-то вроде сочувствия к этим пленникам городов, раз в год — на двадцать четыре или восемнадцать дней — получавшим возможность вступать в контакт с природой.

Но какой природой? Гиги вспомнил: дендрарий — от греческого dendron, дерево, — это специальный (!) сад, где древесные и кустарниковые растения высажены в открытом грунте по определенному плану (!), — и ему стало жаль землян. Ведь то, что они с наивным восторгом называли природой, было не чем иным, как делом человеческих рук. Она была искусственной — вся эта пресловутая красота! Бедные, бедные земляне, люди семидесятых годов двадцатого века, его далекие предки…

— …А теперь, граждане, соберемся вот тут, у этой пальмы, и сфотографируемся на память о чудесном парке и прекрасной южной природе! — В голосе благообразной пожилой женщины-экскурсовода, звучавшем до сих пор с некой таинственной сдержанностью, зазвенели повелительные нотки. Заинтересованный, Гиги наблюдал, как слегка ошарашенные этим натиском, люди покорно сбивались в плотную кучку. Энергичная черноволосая дама с персидскими глазами расставляла и рассаживала их в порядке, которого, очевидно, требовали каноны фотографического священнодейства.

— Карточка — рубль! — весело приговаривала она, ворожа над камерой. Чуточку правее, пожалуйста… это я вам говорю, симпатичный блондин… Деньги вперед… Приготовились!..

«Интересно, — со злостью подумал в Гиги Квесе Георгий Квеселава, — как они делят между собой выручку? Ведь откровенный грабеж, иначе не скажешь!»

Он раздраженно зашагал вверх по крутой дорожке, убегая от всей этой торжествующей пошлости, свернул в боковую аллею — и словно споткнулся. На каждом из трех сросшихся, широких, как подносы, листьев кактуса, накануне остановившего внимание Гиги тем, что, поросший редкой щетиной мягких колючек, он напоминал неряшливого небритого дядьку, красовались свежевырезанные: «Миша+Фатима», «Аня», «Рита», «Коля», «Мзия» и даже «Здесь были Вахтанг и Зоя».

Гиги передернуло. Резким щелчком он отбросил погасшую сигарету; опомнившись, пристыжено нагнулся поднять — и на него налетел теплый лохматый лающий вихрь, раздались знакомые голоса.

Обиженно-радостно тараторил Илька:

— А мы вас ищем и на пляже, и где пинг-понг!.. Лапа, повизгивая, крутился у его ног.

— Какой расстроенный вид… — Натали-Натела потянула Гиги за руку: Идемте на море! — Перехватила его взгляд, вернувшийся к израненному растению, брезгливо поморщилась: — Какая тупость! Что это — страсть к самоутверждению? Пусть бы тогда лезли утверждаться на те скалы — там, кстати, и шею себе свернуть можно…

— Дикари, — серьезно сказал Илька. — А еще взрослые! Ведь он живой… Бережно провел пальцем по глубокой царапине, в которой еще не застыл прозрачный сок — не успевшая свернуться живая кровь растения. — Ведь этот кактус знаете откуда привезли?

— А ты знаешь? — оживился Гиги. — Расскажи, пожалуйста.

— Так ведь про это все знают! — усомнился малыш. — Ну хорошо, я расскажу…

Этот парк — он не очень старый, ему, наверное, семьдесят или восемьдесят лет, не больше… А восемьдесят — только для человека много… Вот ворона, кажется, триста лет живет, а есть, может, и такие звери, что и тысячу… Здорово, а?.. Да, хорошо, я вам про парк расскажу.

Давным-давно, до революции еще, сюда приехал один Старик. Тогда он был не совсем старик, но все-таки уже старый, конечно, — говорят, ему лет сорок было… Он раньше далеко отсюда жил — там зимой снег, морозы, а летом жара, и болота, и комары. А у него была жена больная. У нее туберкулез был. Это сейчас его вылечивают, а раньше люди от этой болезни умирали… Человек тот очень свою жену любил, и когда доктора сказали, что ей нужно море, солнце и чтобы тепло было всегда — летом, зимой, осенью, — он все продал и сюда переехал… Он богатый был, вроде капиталиста или помещика, но хороший. Такие тоже бывали, хоть и редко, мне дедушка рассказывал… Вот как один… он даже революционерам помогал. Только я фамилию забыл… Да, вы правильно говорите: Савва Морозов!

Ну вот. Приехали они сюда, и человек этот построил для жены большой дом. В нем триста шестьдесят комнат было! Это чтобы каждый день она жила в новой комнате, где больше всего солнца… Ну, понимаете? Земля ведь вертится, и дом вместе с ней вертелся, и всегда в одной комнате было очень много солнца… И она выздоровела, та женщина! А он любил еще деревья и цветы разные, потому что от них воздух хороший и — красиво, тихо, только птицы поют, да сверчки ночью, а днем кузнечики в траве, вот как сейчас.

…У него много еще оставалось денег, и он решил вырастить здесь парк… Тогда тут все больше ольха росла, она и сейчас растет — там, наверху, где лес начинается. Некрасивая такая, и кислороду от нее мало… А он хотел, чтобы и воздух — такой, как сейчас, и чтобы красиво!

Он во всякие страны посылал людей и письма посылал — в Америку, в Японию, в Австралию… даже не знаю куда!

Оттуда на кораблях привозили деревья — разные, потому что из разных стран… И наконец получился этот дендропарк… Тот человек еще много хорошего сделал, мне дядя Карчава, который главный агроном, рассказывал, и тетя Тина Ардзинба, которая фельдшерица… Только я не все запомнил…Побежали теперь купаться, а? Тетя Натела, скажите ему, он вас послушается. Э-ге-гей, Лап! За мной!

Гиги Квес исподволь, шаг за шагом, принялся знакомиться с парком.

«Agave americanal (Мексика)», — записывал он в блокнот, специально купленный в киоске у домотдыховских ворот; его единственная молоденькая продавщица постоянно, без особого, впрочем, огорчения, жаловалась на невыполнение плана:

— Им ведь обязательно импортное подавай, — сетовала она на отдыхающих, да и то не всякое!

«Юкка алойнолистная пестролистная», — читал Гиги надпись на табличке. Ах, черт! До чего же она похожа на… на девочку- первоклассницу в клетчатой юбке-шотландке… из таких… аккуратисток, круглых отличниц со строго поджатыми губками!»

— «Саговник изменчивый»… Ого, этого занесло сюда из Китая, — невольно произносил он вслух. — Как обманчиво хрупки эти тонкие длинные листья! Он кажется искусственным и почему-то вызывает воспоминание о морской звезде.

Кто это отъел у тебя бок? Ах ты бедняга, уроженец далекой Флориды, «Сабаль пальмовидный»! Чья беспощадная рука поднялась на твое великолепие? Или это результат невидимой многолетней работы насекомых? «Pinus canariensis» — сосна канарская… — Ему чудилось, что от этого «бородатого» дерева исходит какое-то лукавое добродушие. А североамериканская «Лжетсуга тиссолистная» — шестнадцать сильных стволов, поднявшихся высоко над землей из одного мощного основания, — ассоциировалась с многодетной фермерской семьей: возмужали, стали на ноги сыновья, но продолжают жить одним общим хозяйством. Было бы в этом могучем дереве нечто самодовольно-кулацкое, если б не трогательная беззащитность нежных игольчатых листьев.

Парк не навязывал себя людям. Однако, воплотивший в себе любовь и страх перед потерей близкого человека, мечту о молчаливой, изменчивой, но вечной красоте, жившую, очевидно, в душе Старика из Илькиного рассказа, он, как ребенок, нуждался в помощи, уходе, постоянной заботе. Их же подчас явно не хватало.

«Какое мне, собственно, дело? — возражал Гиги Квес Георгию Квеселава. — Я только гость здесь, я в отпуске, и скоро…»

Это «скоро» все чаще напоминало о себе.

…Ранним утром, заплыв, по обыкновению, далеко в море, он долго и бездумно лежал на спине, беспрепятственно — солнце еще не выкарабкалось из щетины леса, покрывавшего горы, — и неотрывно смотрел вверх. Небо было девственно чистым; узкий призрачный серп замешкавшегося месяца лишь подчеркивал бледную голубизну.

И вдруг в этой безобидной глубине Гиги различил неяркую зеленую точку. Она медленно росла, разгоралась и вот уже достигла размеров небольшого вогнутого малахитового блюда…