«Ты думал, что я отдам кому-нибудь дитя свое? Нет! Я тебя породил, я тебя и убью! Стой и не шевелись, и не проси у господа бога отпущения: за такое дело не прощают на том свете!»

Андрий, бледный, как полотно, прошептал губами одно только имя, но это не было имя родины, или отца, или матери: это было имя прекрасной полячки.

Тарас отступил на несколько шагов, снял с плеча ружье, прицелился… выстрел грянул…

Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почувствовавший смертельное железо, повис он головою и повалился на траву, не сказавши ни одного слова.

Остановился сыноубийца и думал: предать ли тело изменника на расхищение и поругание, чтобы хищные птицы растрепали его и сыромахи-волки расшарпали и разнесли его желтые кости, или честно погребсти в земле?

В это время подъехал Остап. «Батько!» сказал он. Тарас не слышал.

«Батько, это ты убил его?»

«Я, сынку!»

Лицо Остапа выразило какой-то безмолвный упрек. Он бросился обнимать своего товарища и спутника, с которым двадцать лет росли вместе, жили пополам.

«Полно, сынку, довольно! Понесем мертвое тело, похороним!» сказал Тарас, который в то время сжал в груди своей подступавшее едкое чувство.

Они взяли тело и понесли на плечах в обгорелый лес, стоявший в тылу запорожских войск, и вырыли саблями и копьями яму.

Тарас оставил копье и взглянул на труп сына. Он был и мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарования, еще сохраняло в себе следы их; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты. «Чем бы не козак был?» сказал Тарас: «и станом высокий, и чернобровый, и лицо, как у дворянина, и рука была крепка в бою — пропал! пропал без славы!..»

Труп опустили, засыпали землею, и чрез минуту уже Тарас размахивал саблею в рядах неприятельских, как ни в чем не бывало. Разница в том только, что он бился с бóльшим исступлением, сгорая желанием отметить смерть сына. Прибывший в то время его собственный полк, под начальством Товкача, доставил ему значительный перевес. Он наконец узнал, кто был виною отступничества его сына, и положил, во что бы ни стало, взять город. И он бы исполнил это. Свирепый, он бы протек, как смерть, по его улицам. Он бы вытащил ее своею железною рукою, ее, обворожительную, нежную, блистающую; свирепо повлек бы ее, схвативши за длинные, обольстительные волосы, и его кривая сабля сверкнула бы у ее голубиного горла… Но одно непредвиденное происшествие остановило его на пути непримиримой мести.

В запорожское войско пришло известие, что Сеча взята, разорена татарами и большая часть остававшихся запорожцев забрана в плен, вместе с несколькими пушками. В подобных случаях обыкновенно козаки старались, не теряя времени, настигнуть хищников на возвратной их дороге и перехватить добычу, потому что тремя неделями позже уже этого сделать было невозможно, и пленные козаки могли вдруг очутиться на рынках Великой Азии. Кошевой положил, и мнение его подкрепили прочие чины, итти на помощь немедленно, рассуждая, что уже довольно они отмстили за измену полякам и смерть гетманов, и что опустошенные поля будут помнить, как гостили на них запорожцы. На это изъявил согласие и Бульба, хотя ему чрезвычайно хотелось взять город. Уже он отправился, чтобы отдать приказ вьючить коней и мазать телеги, как вдруг остановился и сказал: «Я хотел спросить еще об одном у тебя, атаман! Ведь, кажется, в неприятельском войске есть наших человек тридцать в плену?»

«Я посылал просить размена — не соглашаются.»

«Так мы, стало быть, их и оставим так?»

«Что ж делать.»

«Как! чтобы они опять замучили их?»

«А что ж делать!» отвечал кошевой: «ведь помочь нельзя; хоть и останемся, то не одолеем, а между тем и свое прогуляем: татарва не станет ожидать нас.»

«Так, стало-быть, пусть еретичное поганство, как хочет, так и ругается над христианскою верою?»

Кошевой пожал плечами.

«А мне кажется, атаман, так не бывать этому.»

«А отчего ж бы не бывать?»

«Да так: я уже знаю.»

«Ова, как важно!» сказал кошевой, прижавши пальцем золу в своей люльке.

«Слышали ли вы, панове, что кошевой хочет сделать?» сказал Бульба, выходя от кошевого и обращаясь к запорожцам. «Он хочет, чтобы мы теперь же отправились на Сечу, а товарищей, тех, что попались в плен неприятелю, так бы и оставили, чтобы их замучило поганое еретичество. Что вы скажете на это?»

«Не послушаем мы кошевого!» сказала в один голос часть запорожцев, отделилась и стала на стороне. Их было около тысячи человек.

Кошевой вышел. Он уже слышал волнение, которое произвел неугомонный Бульба. «Чего вы хотите? Из чего подняли вы такой гвалт?» закричал он грозно.

«Мы не хотим итти на Сечу! Мы остаемся здесь!» кричала толпа.

«Что вы? сдурели? Я вас, чортовы дети, перевяжу всех!»

«Какую он может иметь власть?» сказал Тарас, обращаясь к запорожцам: «Мы — вольные козаки!»

«А что ж? мы вольные козаки!» говорили запорожцы.

«Дам я вам вольных! Вы где вольные? на Сече. Вот там вы вольные! Там вы можете снять с меня достоинство, связать меня и убить, и всё, что хотите; а тут вы ни слова. Знаете ли вы, что такое военное право? А ты что тут заводишь бунт?» сказал он, обращаясь к Бульбе.

«Нет, я не бунт чиню, а исполняю долг христианский!» хладнокровно отвечал Тарас: «Я стою за права наши, ибо мы должны защищать христианскую кровь.»

«Я тебя, старый чорт, присмыкну к обозу.»

«А ну, попробуй!»

«Слушайте, пане-браты!» сказал кошевой, несколько смягчивши речь: «За что же вы оставляете тех своих товарищей, которых на Сече забрала татарва в полон? Или вы думаете, что татары поступят лучше, чем ляхи?»

«То татарва, а то ляхи — другое дело», отвечал Бульба: «Еще у бусурмена есть совесть и страх божий, а у католичества и не было, и не будет. Постойте, хлопцы, и я скажу. Что, если бы вы попалися в плен, да начали бы с вас живых драть кожу или жарить на сковродах? Что бы вы тогда сказали? А из ваших земляков, из товарищей, из тех, что должны до последней крови защищать, из тех товарищей ни один бы не захотел подать руку помощи, — что бы вы тогда сказали?»

«А чтó бы сказали?» произнесли некоторые: «сказали бы: вы помои, а не запорожцы!» Заметно было, что слова Тараса сильно потрясли их.