Алюминиевая трубка воткнулась в потолок, и куски огня полетели вниз. Стеклянная банка с бензином, стоявшая на стиральной машине, взорвалась практически одновременно с пуском ракеты. Сжимая в руках штепсель шнура зажигания, ты прятался на четвереньках за чугунным бортом, но любопытство – оно ведь бывает сильнее даже инстинкта самосохранения. Вот и высунул ты свою кудрявую головушку. Ах, эти пикантные кудряшки, где они? Объект восторженного девчоночьего интереса… На голове твоей с тех пор не было больше волос. Вообще. Ни бровей, ни, ясное дело, усов. Не росли-с… А родители твои наконец спохватились и на корню подрубили наше с тобой плодотворное сотрудничество. Ты отстал на один класс, перешел в другую школу. Меня не подпускали к тебе столько лет, что мы успели забыть прошлое.

    Хотя можно ли забыть ТАКОЕ прошлое? Для тебя, как видно, это стало непосильной задачей. А для меня?

   Если Барский не виноват, почему он не взывает к справедливости, думаю я, присев на край разложенного двуспального дивана – поверх постельного белья. Почему не просит хотя бы о том, чтобы его из петли на минуточку вытащили, дали отдых измученным ногам? Он что, герой?

   Жить трусом, а умереть героем – как же это пошло…

   Я размышляю, сражаясь с распухающей в сознании дурнотой. Чтобы вскрыть гнойник, приходится воспользоваться записной книжкой – самым отточенным из всех режущих инструментов. Читаю вслух:

   «Если просят – делай. Не просят – не делай, но пойми, почему не просят. В этом – независимость от Реальности, а не в глупом барахтанье в болоте причинно-следственных отношений».

   – Это о ком? – неожиданно интересуется Щюрик.

   – О тебе, конечно. Почему, черт возьми, ты ни о чем меня не просишь?

   – Потому что я – номер один, – он пытается засмеяться. – А ты – номер два.

   Тратить силы на отражение этого выпада? Нелепость.

   – Есть новая версия, – говорю я пленнику. – Минут пять назад появилась. Там, в детской комнате. Надеюсь, ты не против моих методов дознания? Вот послушай и подумай… Предположим, отравил меня не ты. Оно и правда – не справиться тебе с такой хитрой работой, как начинка конфеты спорами ботулизма. Тогда кому я помешал? С какой стати свет клином на мне сошелся, да так остро, что кому-то пришлось радикальные меры принимать? Не забывай, что конфету я принял не из чьих-то, а из твоих рук… Объяснить эти странности можно только тем, что дело, собственно, не во мне. Объектом атаки был вовсе не я. А кто? Давай зададим несколько вопросов. Кто из твоих знакомых, ныне покойных, был раньше опытным инфекционистом – еще до того, как принял отделение гинекологии? Чья рука, кроме твоей, могла подложить отраву в упаковку, которая мирно лежала в твоем кармане? Наконец, чьему тайному счастью мешал спятивший, больной ревнивец вроде тебя, Щюрик?

   – Это неправда, – говорит Идея Шакировна так, что стекла в секретере дребезжат. – Не верь ему, умоляю. Про меня и Гаврилыча – неправда.

   – Любой сговор, пока он не выплыл наружу – неправда, – спокойно парирую я. – Профессор и медсестра – как же это пошло. Одна таблетка – и нет проблемы. Любовники хотят избавиться от незадачливого мужа, а страдает посторонний человек. Пошло, господа.

   Куриная кожа на лице Щюрика натягивается так, что, кажется, вот-вот лопнет.

   – Ложь! – гремит Идея Шакировна. – Какая ложь! Да я, если захочу, супом его отравлю, и сто вскрытий не подтвердят мою причастность.

   С подвешенным к люстре человеком что-то происходит. Я наблюдаю за ним. Он, скосив взгляд, смотрит на свою жену; прерывисто моргая, он смотрит только на нее, только на нее… Работа его мысли почти вещественна. Красота фигур, рождаемых его сознанием, изумительна.

   – Логично, – говорит он вечность спустя. – В твоей новой версии, Дим А с, почти нет противоречий, но есть один серьезный изъян: на самом деле все было не так.

   – Докажи, – требую я.

   – Зачем? Просто я знаю, как оно было и кто во всем виноват.

   Опять молчание. Вечность минует за вечностью.

   – Хорошо, я расскажу, – произносит Щюрик, как в прорубь ныряет.

   Я встаю. Неведомая сила поднимает меня с дивана, расправляет мне спину.

   – Это я тебя убил.

   Он сдался!

   Всё прежнее – забыто. Все версии на свалку. Краткий миг триумфа. Тот, чей мозг был орудием Кармы, тот, чья жизнь была всего лишь звеном, малой частью сковавшей меня цепи – сдался. Слабое звено надорвано…

   – Что же ты делаешь, дурак? – стучит руками об пол бывшая моя навязчивая Идея. – Димочка, умоляю вас, не верьте ему!

   – Я тебе всегда завидовал, – говорит Щюрик. – Я – лысик, юродивый. А ты – вон каким супером стал.

   – Может, ты не мог мне простить, что в ванной был не я? – подсказываю я ему. – Думал, я тебя подставил?

   – И это тоже, – легко соглашается он. – Пусть.

   – Ты думал, я послал тебя в ванную, а сам струсил. Но ведь, вспомни, я вообще предлагал никому туда не ходить, а шнур зажигания продеть под дверью. Плюс к тому – я же приказывал тебе тазом накрыться! Приказывал?

   – Ты прав, все так и было, – соглашается он.

   Голос его трепещет. Вероятно, от стыда.

   – Ты думал, что я виноват в провале испытаний, – помогаю я ему. – Взрыв – на моей совести, правда?

   – С бензином – да, твоя была придумка, – говорит он с вызовом. – Мне бы никогда в голову не пришло – ракета на бензине.

   – А пострадал почему-то ты один, – заканчиваю я его мысль. – Величайшая несправедливость.

   – С того дня – всё у меня наперекосяк! – кричит Щюрик. – Зато у тебя – сплошное везенье!

   Чувство удовлетворения переполняет меня. Я словно шар, наполненный водородом. Можно к полотку взмыть, но можно и сгореть, если кто-то чиркнет сдуру спичкой.

   Я разрезаю ножницами бинты на его ногах. Я ослабляю натяг удавки, вытравив около метра шнура с крюка. Затем – усаживаю своего палача на диван и сажусь рядом, обняв его за плечи. Руки ему освобождать не рискую – не справлюсь с двоими, если они дружно взбесятся. Силы мои не те, нацеленность моя – уже не та…

   – Ну отчего же всё наперекосяк, – возражаю я. – Такую жену сумел отхватить! Жил бы и радовался.

   – Спасибо тебе за Русских, – вдруг говорит он. И плачет.

   И я вдруг тоже пл А чу…

   Откуда только слезы взялись в смертельно обезвоженном организме? Священные капли влаги орошают мои стекленеющие глаза. Ком в горле пропускает несколько всхлипываний. Какое блаженство, какой подарок – перед самым Уходом. Мы сидим, сцепившись телами, как сиамские близнецы, и плачем – каждый о своем…

   «Спасибо за Русских…»

   Ради этих слов стоило сделать все, что я сделал!

   – Твоя Идея, хоть и пишется с прописной буквы, готова осчастливить не только философов, – бросаю я в воздух жестокие слова.

   – Я знаю, Дим А с, знаю. А у тебя какая идея? Дзен?

   – Дзен – не идея. Это состояние души. Это отрицание всего и одновременно утверждение всего.

   – Запомню. Спасибо тебе, Дим А с.

   – Откуда у тебя брали кожу для пластической операции? – спрашиваю его, как брата. – Почему не с задницы?

   – С поясницы, – легко и естественно отвечает он. – И еще с боков, где ребра. Задница у меня тогда в прыщах была, да и родители почему-то воспротивились.

   – А конфету как ты исхитрился изготовить?

   – Конфета – ерунда, – дергает он плечом, словно отмахивается от глупого вопроса. – Я же из семьи врачей, если помнишь… Да и с женой ума поднабрался, она ведь тоже… из этих… Я очень виноват перед тобой, Дим А с.

   – Не надо, Щюр. Ей-богу, не надо, я же тебя простил. Ты – всего лишь орудие, рукоять которого так далека от наконечника, что вообразить это расстояние страшно.