«Карма есть воздаяние за реализованную причину. Мир причинно-следственных отношений устроен так, что причины всегда тоньше по сути, чем следствия. То, что находится в нашем прошлом – не причина, а всего лишь комплекс следствий. Первопричина всего находится в нашем будущем…»

   Изнуренно прикрыв веки, Щюрик покорно внимает. Когда я кончаю, задыхаясь, он равнодушно спрашивает:

   – И что дальше?

   Я бережно прячу драгоценные записи.

   – Цепи Кармы если и возможно порвать, – продолжаю втолковывать этому заблудшему, – то не местью, разумеется. Только познанием себя. Научить другого человека – значит познать себя, значит сделать очередной шаг на Пути. Цель жизни – это и есть шаги. Жизнь – это мучительная череда перерождений, Реальность за Реальностью. От звена к звену – до конца цепи. А процесс познания, Барский, увы, мучителен по определению.

   – Короче, мстить ты пока не собираешься?

   Ей-богу, его тупость выглядит просто вызывающей.

   – У тебя что, тоже вместо ушей улитки? – говорю, уже не надеясь на понимание. – Мне нужна первопричина. Я пришел к вам за своим будущим.

   – Ну ты, в белых одеждах! – язвит он. – Снизойди до нашего уровня. Что за таракан занес в твою гениальную башку, будто я тебя отравил?

   Моя реакция быстра и эффективна:

   – Есть другое предложение. Давай-ка ты признаешься сам – во всем и сразу.

   …Собираясь из дому, я зачем-то взял с собой все наличные деньги. А ведь шел я, как мне тогда казалось, всего лишь на прогулку. Вечер пятницы благополучно превратился в ночь. Странное недомогание, столь внезапно скрутившее меня, столь же внезапно отступило, и я решил подышать воздухом, чтобы закрепить эту маленькую победу собственного организма. Ни о чем страшном я тогда не думал, Господь свидетель, никаких выводов еще не сделал… И все-таки прихватил с собой все свои денежные запасы.

   Покидая квартиру, я услышал, как где-то наверху хлопнула дверь. И голоса… были голоса, которые разом смолкли, едва я оказался на лестничной площадке. Я постоял несколько минут, глядя вверх и прислушиваясь. Заставив себя не валять дурака, я вышел в ночь…

   Приятной прогулки не получилось. Глухая тревога ворочалась в душе, не позволяла расслабиться, поворачивала мысли в совершенно ненужные стороны. Ноги сами понесли меня к дому родителей. Что мною двигало? Нормальная потребность повидаться? Необходимость удостовериться, что с родными людьми все в порядке? Или, может, детское желание спрятаться за чьей-то спиной?

   Еще издали я заметил, что возле знакомого подъезда маячат две темные фигуры. Я будто на стену наткнулся. Я понял вдруг, что это ловушка!

   Меня ждали.

   Самое безопасное на планете место прекратило свое существование. Возможно, меня поджидали и внутри родительской квартиры… Сзади за мной почему-то никто не следовал. Тылы я начал контролировать, едва ноги мои ступили на проспект – привычка, рефлекс. Однако вперед идти было решительно невозможно. Каждая дырка, каждая тропка в этих декорациях была за долгие годы мною освоена, и тогда я нырнул в ближайший подъезд, взлетел на бельэтаж, открыл окно во двор, спрыгнул на жестяной козырек, прикрывавший спуск в подвал, оттуда – на асфальт, – и пошел прочь отсюда, минуя арки, огибая дома, топча скверики и детские площадки, пока не почувствовал, что задыхаюсь…

   Мне не хватало дыхания! Это было немыслимо. Меня, спортсмена и философа, мастера во всех возможных смыслах, умеющего контролировать свое тело и разум, остановила вульгарная одышка. Это был шок.

   А потом меня начало рвать. А потом меня понесло – прямо в беседке, где я нашел временное убежище, – ураган, катастрофа, нокдаун…

   «Кто они? – в панике думал я. – Что они со мной сделали? За что они меня преследуют?»

   В муках вывернувшись наизнанку (раз, другой, третий), я опорожнил заодно и душу – от позорной растерянности. Похоже, за мной никто больше не гнался. Потеряли след, хищники. Преодолевая чудовищную слабость, я выбрался из пострадавшей беседки, разыскал уличный телефон и позвонил родителям. Никто не ответил! Вновь и вновь набирал я наш домашний номер – пустота, пустота, пустота… Их не могло не быть дома. Нонсенс, ошибка. Или – не ошибка?.. Ярость затуманила рассудок. Не преувеличу, если скажу, что до сих пор не испытывал я этого чувства. Ну, разве что в детстве – в позабытые, выброшенные на помойку времена. Однако слабость была сильнее ярости. Чем я смогу помочь маме, если сначала не помогу себе?

   Очень кстати мимо ехала «Скорая помощь». Я проголосовал, и машина притормозила. Двух минут объяснения и пятисотенной бумажки хватило врачу, чтобы решить: «Берем». Куда везете, поинтересовался я. Куда? В дежурную больницу, в «Волошинскую»…

   Очередной удар! Черт, говорю, сдается мне, эта больница пользуется дурной репутацией. Есть такие больницы, в которые лучше не ложиться, даже если выбора у вас нет. Что вы на этот счет думаете, спросил я у командира белых халатов. «Этика врача, – поморщился он, – не позволяет обсуждать с пациентами подобные вещи…» Лучше бы он помочился на меня, сортир на курьих ножках, не так противно было бы. Ох уж эта их «этика врача»! Своих близких, небось, не спровадит в гнилой барак, где заправляют грубые и ко всему безразличные мясники. А мы для таких чистюль кто? «Пациенты», никто… Может, лучше в одну из больниц скорой помощи, подаю я голос. На Костюшко, на Вавилова? Или, например, в Институт скорой помощи на Бухарестской? Да что вы так волнуетесь, зевнул врач, дезинтоксикационные мероприятия везде одинаковы… и капельницы везде одинаковы… вот что, друг, кричу я водителю, тормозни-ка ты здесь, возле Консерватории!

   Они все посмотрели на меня, как на дебила, однако возражать не стали. И пятисотенную, разумеется, возвращать не подумали, выгружая капризного пациента обратно на тротуар.

   Просто неподалеку от этой красивой старинной площади, которую я приметил сквозь окна автофургона, жил не кто иной, как Витя Неживой…

   Собственно, я бы ничего не имел против «Волошинской», если бы не два обстоятельства. Первое: невидимые подонки, кто бы они ни были, найдут меня в этой больнице на счет «раз». Вполне возможно, увы, что никакая другая больница мне не подходила по той же причине. Не найдут на счет «раз», найдут на «два» или «три». Найдут! Эта удивительно ясная мысль при упоминании об «этике врача» мгновенно пришла мне в голову… И второе. Именно в «Волошинской» трудилась редчайшая из женщин, звали которую по-восточному изысканно – Идея Шакировна.

   Твоя жена, Щюрик. Та самая, которую ты называешь попросту Идой.

   Что за Шакир дал своей дочери имя «Идея»? Взглянуть бы этому чудаку в глаза…

   И вспомнилось мне, как упомянул ты вскользь на учительской конференции, что твоя Ида как раз сегодня ночью дежурит. Работала она старшей медсестрой приемного покоя больницы. Очень уж не хотелось мне представать перед ней в этаком разобранном виде. Перед кем угодно, только не перед ней. Вот почему я спрыгнул, можно сказать, с подножки разогнавшегося экспресса. Тем более, к тому моменту мне опять ощутимо полегчало – кто ж знал, что временно…

   Брошенный один в ночи, я думал о твоей жене, Щюрик, и естественным образом вспомнил о тебе самом. Я вспомнил странную твою шутку с конфетой, я вспомнил, что за истекшие сутки моего голодания ничего кроме этой мятно-ментоловой дряни в рот не брал, а также я подумал о том, что убойный освежающий эффект, производимый твоим угощением, как нельзя лучше помогает спрятать любой посторонний привкус… И едва не поплывшая картина мира вдруг обрела точку Равновесия.

   Да что за чушь, рассердился я сам на себя. Да зачем Щюрику было меня травить? Что за шекспировские страсти, в которых нет главного – мотива?

   Отсутствие дороги – это бесконечное количество дорог, такова тайная мудрость жизни. Если смысл тебе не виден, значит, ты слишком высок для него. Наклонись…