Уже после дня Победы пришло похоронное извещение: Сергей Мерсенёв пал смертью храбрых второго мая и похоронен в одном из районов Берлина — Трептов-парке. Через год приехавшие из Германии офицеры рассказали ей, что там устроено кладбище, насыпан огромный холм. Венчает курган монумент, изображающий советского воина-победителя.

Там лежит Сергей Мерсенёв, любимый человек, отец Серёжи. Как он погиб? Легко ли? Или смерть была мучительной? Ничего-то она никогда не узнает!

— Остался у меня один Сергей Сергеевич — только и отрады. Всё отдам, чтобы он рос без горя и лишений! Вот почему, должно быть, я так боюсь за него, места не нахожу, когда его нет около меня, — горько усмехнувшись, закончила рассказ Зинаида Алексеевна.

Валя смотрела на кровать Мерсенёвой, застланную небольшим Серёжиным одеялом, и внезапно вспомнила, что темнокрасное одеяло Зинаиды Алексеевны она нашла на снегу. Вздрогнув, она почувствовала, что не может больше выносить этой лжи, — пусть необходимой, но всё-таки лжи! — не может больше обманывать эту высокую, красивую и печальную женщину.

Притворно зевнув, Валя торопливо пробормотала:

— Ой, как спать захотелось! Спасибо за чай, Зинаида Алексеевна! — и поспешно убежала к себе в комнату.

Ни о чём не догадываясь, Мерсенёва легла спать. Ночью она проснулась от тихого стука, кто-то осторожно стучал в одну из дальних комнат общежития сотрудников дома отдыха. Очень слышный в пустом коридоре голос посудницы Фени сказал:

— Алексей Мартемьянович, пожалуйте на кухню. Лыжники из похода пришли, накормить надо. Директор приказали.

Должно быть, повар Алексей Мартемьянович спросил из комнаты, почему об этом не предупредили с вечера.

— Вечером никто ничего не знал, Алексей Мартемьянович, — объясняла женщина. — По тревоге ушли. Так вы придёте? Приходите, в столовой уже сидят, вас ждут. Плиту я уже затопила, как же...

«Почему Константин Васильич вызвал Мартемьяныча, а не меня?» — подумала Зинаида Алексеевна. Она по привычке подняла голову и посмотрела на Серёжину кровать, но вспомнила, что его нет. «Должно быть, работы немного, вот и вызвали только дежурного. Ничего, и один управится».

Сон не шёл, она продолжала размышлять: «И куда это ночью гоняли лыжников? Нисколько не жалеют ребят, в ночь-полночь устраивают походы!» Ей стало жаль лыжников, таких молодых ребят, которым даже в морозы не дают покоя. Вот подрастёт Серёжа, и ему тоже придётся ходить в ночные походы...

Что ж, вполне возможно, что так оно и будет, когда он подрастёт. А пока Серёжа ещё мал и в её власти — она его не пустит никуда, ни в какие походы, ни на какие соревнования. Успеет ещё — вся жизнь впереди.

Как-то они сейчас там — и сын, и брат? Сумела ли Аня хорошо их устроить? Она представила себе маленький истоминский домик, заставленную мебелью тесную горницу. Аня, наверно, уступила гостям кровать, а сами хозяева легли на полу. А может быть, наоборот — гостям постлали на полу. Это даже лучше: Серёжа любит спать на просторе, разметавшись, Не простыл бы только — на полу, наверно, дует, а Григорий вряд ли догадается поправить одеяло, если Серёжа распахнётся.

Зинаида Алексеевна задумалась о брате. Она любила его — большого, неуклюжего, шумного и даже немного бесшабашного.

Нелёгкая у него жизнь. Был трактористом, научился играть на гармони, собирался жениться на соседской Наташе, а война перепутала всё: Наташа ушла на фронт медсестрой и там погибла, Гриша вернулся одноруким. Трактор он уже не мог водить. Поехал в город, поступил на тракторный завод контролёром, гармонь подарил школьному учителю.

Трудной складывалась жизнь, но никогда Гриша не унывал. Призадумается, погрустит, поохает — и снова весел, шумен, словно вот этот вон неугомонный северный ветер, что вторую неделю несётся над седыми вершинами Урала, не ослабевая и не усиливаясь, заметая дороги сыпучей снежной пылью...

Рано утром, не заходя на кухню, Зинаида Алексеевна отправилась к директору. Там был телефон, а её всё же беспокоило отсутствие Силачёва и Серёжи, она хотела позвонить в Собольское, узнать, когда приедут брат и сын.

Директор стоял у окна и наблюдал, как из конного двора выезжают на работу лесовозы. В кабинете сидел ещё Сомов. Усталое после бессонной ночи лицо его обострилось, он рассеянно просматривал меню на сегодняшний день.

«Что это они так рано сегодня? Подъёма ещё не было...» — удивилась Зинаида Алексеевна и поздоровалась:

— С добрым утром, товарищи!

Константин Васильевич оглянулся:

— Здравствуйте, Зинаида Алексеевна. Были в больнице? Что там?

— В больнице? — не поняла Мерсенёва. — Зачем?

Константин Васильевич взглянул на неё и прикусил губу. Поморщившись, встал Сомов и участливо заглянул Мерсенёвой в глаза:

— Видите ли, Зинаида Алексеевна... — он помедлил. — Вчера в лесу беда случилась: ваш Серёжа заблудился...

— Серёжа? — повторила Мерсенёва, прижав руки к сердцу, всем существом ощутив, что на неё надвинулось что-то страшное. — В лесу?

— Вы не волнуйтесь, мы нашли его. Но у Серёжи, кажется, поморожена нога...

— Серёженька? Нога? — пролепетала Зинаида Алексеевна. Точно от боли, глаза её широко открылись, потемнели, на мгновение она оцепенела.

Вадим Сергеевич повёл её к дивану, отрывисто бросив через плечо:

— Дайте воды!

Мерсенёва оттолкнула стакан:

— Нет! Почему мне ничего не сказали? Серёженька... Он всю ночь... А я спала! Где Серёжа? Он жив?

— Жив, жив, Зинаида Алексеевна! Успокойтесь! Он в больнице.

— Почему мне не сказали? Я — мать, он — мой сын. Вы не имеете права... Вы... вы... — выкрикнула она и выбежала из кабинета.

Константин Васильевич молча переставлял с места на место чернильницу. Руки у него дрожали.

— Вот женщины всегда так! — проговорил он. — Нервы...

— В больницу побежала, — сказал Сомов и резко добавил: — Прикажите хоть лошадь запрячь.

Стремительно бегущую в районное село Мерсенёву догнали уже на середине Светлого. Подъехав вплотную, Сомов и конюх Иван Захарович выпрыгнули из кошевы, взяли её под руки и усадили в кошеву.

— Разве можно так распускать себя? — уговаривал Сомов. — Серёжа вас за это не похвалит. Посмотрели бы вы, как он держится! Я у него был ночью. Совсем молодец!

— Серёжа? — встрепенулась Мерсенёва. — Вы видели его? Вы правду сказали — он жив?

— Конечно, жив. Разве можно в таких вещах обманывать?

— Меня так обманули, так обманули! — вытирая слёзы, пожаловалась Мерсенёва. — Он, маленький, всю ночь был в лесу, а я спала!

В больнице ей дали халат, и сам главный врач Вениамин Алексеевич проводил в палату, куда поместили Серёжу. Мальчик лежал на спине лицом к двери и увидел мать, лишь только она появилась в палате.

— Мама! — выдохнул он, и Зинаида Алексеевна заметила, как под одеялом шевельнулись его руки, словно он хотел протянуть их навстречу матери, но не протянул и даже из-под одеяла не вынул. Почему? Неужели и руки? Ведь сказали — нога?

Она хотела, но не успела расспросить об этом врача, не в силах отвести глаз от сына, жадно вглядываясь в него и со страхом чувствуя, что сын очень изменился за эти сутки. Почему он такой? Тёмные пятна на щеках — это он поморозился, но почему у него чёрные глаза? Ведь он сероглазый, как отец, а теперь глаза тёмные, глубокие, блестящие... Ах, вот почему: ему больно, он страдает...

— Бедный ты мой! Тебе больно! — Она кинулась к сыну, но Вениамин Алексеевич как будто ждал этого, быстро и крепко подхватил её под локоть. Зинаида Алексеевна послушно опустилась на подставленный стул.

Она не могла говорить и только повторяла:

— Больно тебе, Серёженька?

— Не очень, — сказал Серёжа, помолчал и оживлённо, бурно заговорил: — Немножко болит, верно, но это ничего. Ты, мама, не беспокойся, я скоро поправлюсь, вот увидишь... А ко мне утром Женька приходил. Его не пускали, а он всё равно пробрался и стал рассказывать, как Винтик домой прибежал. Винтик тоже здорово простыл, хворать будет...