– Ну что, и тебе не стыдно? – поинтересовалась Эмма, когда мать наконец перестала плакать и открыла лицо.

– Нисколечко, – ответила миссис Гринуэй, отбрасывая волосы назад. – Подай-ка мне зеркало.

Эмма подала зеркало, и Аврора села на постели, невозмутимо и внимательно рассматривая свое лицо. Она молча встала и скрылась в ванной. Некоторое время там лилась вода. Эмма как раз заканчивала складывать одежду.

Аврора снова устроилась на кушетке с зеркалом в руке. Глядя в него, у нее возникли на какой-то миг сомнения, но ее отражение почему-то изо всех сил старалось вернуться к состоянию, которое она считала надлежащим; взглянув на себя раз-другой, она пристально посмотрела на дочь. На самом деле Авроре было очень стыдно за то, что она так взорвалась. Всю жизнь она была склонна к таким вспышкам, хотя эта привычка противоречила ее представлению о себе как разумном человеке. А эта вспышка, учитывая причину или повод ее возникновения, выглядела особенно недостойно для нее. Тем не менее, она не пыталась извиниться, во всяком случае, пока обстоятельно не обдумает этот случай, к тому же дочь и не ждала от нее извинений. Она тихо сидела, складывая одежду.

– Ах, моя дорогая, должна сказать, что ты держишься довольно самостоятельно, – заметила Аврора. – Но в такие времена мне и следовало этого ожидать.

– Мама, это не имеет ничего общего с временем, – возразила Эмма. – Ты же тоже в свое время забеременела, правда?

– Не обдумав, – согласилась Аврора. – Но без невиданной спешки. Тебе же всего двадцать два года.

– Ну хватит, хватит, – сказала Эмма. – Никуда не денутся твои поклонники.

Выражение лица Авроры вновь стало несколько ошеломленным, как бы несколько отчужденным.

– Не могу представить себе, кому до этого есть дело, – сказала она. – Все они ничто в сравнении со мной. Я потеряла уверенность, поэтому я и плакала. Этот шок вызван у меня завистью. Мне кажется, так. Мне всегда хотелось иметь еще детей. Томас скоро вернется?

– Ну пожалуйста, называй его Флэп, – попросила Эмма. – Он не любит, когда его зовут Томас.

– Прости. Я не люблю прозвища, даже самые очаровательные, а у моего зятя оно вовсе не очаровательное. Оно звучит так, как будто вытряхивают льняную скатерть.

Эмма снова сдалась.

– Он будет с минуты на минуту.

– Томас вряд ли будет точным, – сказала Аврора. – Когда вы были помолвлены, он несколько раз опаздывал.

Она встала и взяла свою сумочку.

– Я сейчас же ухожу. Я думаю, он не будет против. Где мои туфли?

– Ты была без них. Ты вошла босиком.

– Удивительно. Их, наверное, украли у меня прямо с ног. Я не могу уйти из дома без обуви.

Эмма улыбнулась.

– Ты все время так ходишь. Потому что все твои семьдесят пять пар тебе жмут.

Аврора ничего не ответила. Ее уходы, как и ее расположение духа, были совершенно непреднамеренными и всегда внезапными. Эмма встала и проводила мать до двери, дальше вниз по ступеням и по дорожке до улицы. После короткого, почти летнего ливня трава и цветы были влажными. Газоны на улице сверкали зеленью.

– Ну хорошо, Эмма, – сказала Аврора. – Если ты собираешься мне во всем перечить, лучше уж мне уйти. А то мы обязательно поссоримся. Я уверена, что мои туфли сразу обнаружатся, как только я уйду.

– Почему бы тебе их самой не поискать, если ты так уверена, что они здесь? – полюбопытствовала Эмма.

Аврора бросила отчужденный взгляд. Ее семилетний черный «кадиллак» был припаркован, как всегда, в нескольких ярдах от тротуара. Она все время боялась поцарапать о бордюрный камень ободья колес. «Кадиллак» был достаточно стар, она считала, что он мог сойти за произведение классического античного искусства и, как всегда, делала паузу, чтобы полюбоваться его замечательными линиями, прежде чем сесть за руль. Обойдя машину, Эмма посмотрела на мать, классические черты облика которой не уступали «кадиллаку». На Вест-Мейн-стрит в Хьюстоне никогда не было оживленного движения, и ни одна машина не мешала их молчаливому созерцанию.

Аврора села в машину, передвинула сиденье, которое, казалось, никогда не устанавливалось на нужном положении от педалей, и сумела вставить ключ зажигания, – этот фокус никто бы не смог повторить. Несколько лет назад она пыталась открывать этим ключом входную дверь, и с тех пор он немного погнулся. Может быть, и само зажигание погнулось, – во всяком случае, Аврора была твердо убеждена в том, что именно погнутый ключ несколько раз мешал преступникам угнать ее машину.

Выглянув в окно, она увидела, что Эмма молча стоит на улице, как бы чего-то ожидая. Она была склонна проявить беспощадность. Ее зять – молодой человек, не подающий больших надежд, и за два года их знакомства его манеры не улучшились, да и отношение к ее дочери тоже. Эмма выглядела слишком жалкой в этой ужасной тенниске и слишком полной. Если бы он чувствовал к жене малейшее уважение, он не позволил бы ей носить ее. Ее волосы никогда не были ее сильной стороной. К тому же сейчас они распались на отдельные пряди, которые перепутались. Аврора была склонна быть беспощадной. Она помедлила, прежде чем надеть защитные очки.

– Ну что ж, Эмма, – начала она. – Не жди от меня поздравлений по случаю твоей беременности. Со мной ни разу не посоветовались. Что посеешь, то и пожнешь. Видно, это твое предназначение. К тому же, как будущая мать, ты слишком упряма. Если бы ты взяла на себя труд посоветоваться со мной, ты бы узнала об этом немного раньше. Но нет, ты ни разу ко мне не обратилась. У вас даже нет пристойного жилья. Вы же буквально живете над гаражом. А у детей достаточно бывает проблем с респираторными заболеваниями, даже если под ними нет автомобилей. Твой внешний вид также не станет лучше. Дети о таких вещах никогда не думают. А я все-таки, знаешь ли, твоя мать.

– Знаю, знаю, мама, – сказала Эмма, подойдя близко к машине. Аврора удивилась, что она ей не возражала, не защищала себя. Она стояла около машины в своей ужасной тенниске и впервые за много лет казалась кроткой и послушной. Эмма молча смотрела так на мать, как подобает хорошей дочери. Аврора обратила внимание на то, чего раньше не замечала. У ее девочки были чудесные глаза, зеленые, светящиеся изнутри. Это были глаза ее собственной матери, Амелии Старретт, уроженки Бостона. И она, Эмма, была действительно очень молода.

Вдруг Аврора в ужасе почувствовала, что жизнь крепко зажимает ее в тиски. Что-то сильно встряхнуло ее до глубины души и она ощутила, что одинока. Она уже не была такой беспощадной, она… Она не понимала, что что-то ушло, пропала уверенность, она постарела и многое ей было неподвластно. Что же будет? Она совсем не знала, что будет дальше. В ужасе Аврора раскрыла объятия и прижала к себе дочь. Какой-то момент единственное, что она видела, была щека ее дочери, которую она целовала, а девочка крепко обнимала ее; и вдруг ее душа успокоилась, и она заметила, что втянула дочь наполовину в машину – через окно.

– Ох, ох, – повторяла Эмма.

– Что такое? – спросила Аврора, отпуская объятия.

– Ничего, мама, я просто ударилась головой о машину.

– Ах, Эмма, какая ты неосторожная, – упрекнула ее Аврора.

Она не могла припомнить, чтобы она когда-либо так быстро теряла чувство собственного достоинства, и она старалась как можно скорее снова обрести его. Лучше всего сразу же уехать, но от испытанного шока или по какой-либо другой причине, ее трясло. Она чувствовала, что не может нажать на педали. Она и в лучшие времена иногда путала их, ставя в затруднительное положение машины, которые останавливались на ее пути. При этом люди часто начинали кричать на нее.

К тому же момент был неподходящим для отъезда. Аврора запаниковала, подумав, что дала дочери слишком много власти и не собиралась уезжать, пока не вернет ее себе. Она повернула зеркало заднего обзора так, чтобы увидеть в нем себя, и терпеливо выжидала, пока ее лицо примет свое обычное выражение. Этот день определенно у нее не задался.