Через четыре дня после заседания академии вся Франция встречала рукоплесканиями пожалование Дагеру правительством командорского креста Почетного легиона. Парижская публика с неописуемой жадностью набросилась на новое общедоступное открытие, которым можно было пользоваться, не обладая никакими особенными научными познаниями, и для чего вовсе не требовалось экспериментаторской ловкости.

Вечером 10 августа 1839 года у парижских оптиков были нарасхват раскуплены все приборы, имевшие хотя бы какое-либо подобие камеры-обскуры. Рассказывали, что подержанный и полуиспорченный аппарат, поставленный на столе аукционной камеры, был приобретен за чудовищную цену в 575 франков, к величайшему изумлению озадаченных аукционистов. Фабрикация медных пластинок в течение нескольких недель была видною отраслью промышленности. Йод, вещество дотоле интересное лишь химикам и аптекарям, сделался модным предметом салонных разговоров. У дагеротипов, выставленных в витринах, теснились до сумерек густые толпы народа. Восходящее солнце ежедневно заставало нескольких любителей с их аппаратами перед различными зданиями и памятниками. Все химики, все ученые и множество добродетельных буржуа имели вид зачарованных неутомимых экспериментаторов, рассматривавших жадными взорами измененную светом поверхность металлической пластинки и приходивших в восторг, когда на ней можно было различить профиль крыши, дымовую трубу, а иногда подробности, недоступные невооруженному глазу, но явственно выделявшиеся на дагеровской пластинке.

Это полудетское увлечение публики, скоро перешедшее в более разумное и серьезное отношение к делу, имело ту хорошую сторону, что из множества праздных людей, желавших непременно стать фотографами, выделился десяток-другой лиц, которым их опыты удались в совершенстве и которые в течение нескольких лет, следовавших за открытием Ньепса и Дагера, немало поработали над усовершенствованием светописи, участвуя таким образом в приближении ее теперешнего полного торжества.

Для весьма многих изобретение светописи, явившейся внезапно как снег на голову, являлось чем-то совершенно волшебным: многие совсем отказывались верить возможности такого изобретения, а убедившись в достоверности факта, усматривали в нем нечто весьма близкое к чертовщине.

И так смотрели на дело не только средние, малопросвещенные умы, но и некоторые люди таланта и несомненного основательного образования.

В книге Надара «Faces et profils»[4] имеется интересное сообщение о том, как курьезно-мистически отнесся к дагеротипии знаменитый романист Бальзак, успевший внушить свое воззрение некоторым близким ему замечательным людям – известие тем более интересное, что оно нигде не встречается в многочисленных биографиях великого французского писателя.

«По Бальзаку, всякое природное тело состоит из целой серии призраков, лежащих группами одна над другой, в виде тончайших слоев, состоящих из частиц, доступных зрению. Каждый светописный снимок удаляет один такой слой, а повторение этой операции должно вести к ощутительной для живого существа потере значительной части его субстанции».

Неизвестно, был ли это страх Бальзака перед светописью искренним или притворным, но вероятно, что свою мистическую теорию он успел укоренить в сознании своих друзей – Теофиля Готье и Жерара де Нерваля.

Впрочем, это не помешало двум последним по несколько раз делать свои фотографические изображения.

И сам Бальзак в письме, адресованном своей будущей жене, графине Ганской, возвещает о посылке ей одного из своих «призраков», своего дагеротипного изображения. Эта единственная фотография Бальзака попала в руки Гаварни, а от него через Сальви – к Надару.

Этот дагеротип послужил пособием при создании портретов Бальзака Берталем и другими. На нем писатель изображен во весь рост в панталонах и рубашке, расстегнутой у ворота и на груди. Сходство и выражение не оставляют желать ничего лучшего.

Последние годы жизни Дагера как малоинтересные прошли почти совсем незамеченными.

После обнародования открытия, не доставившего ему иной материальной выгоды, кроме вышеупомянутой пенсии в шесть тысяч франков, Дагер уединился в загородном домике в Пти-Бри. Здесь посещали его многие ученые, художники и любознательные иностранные туристы, относившиеся с полным уважением к добродушному старику. Но по временам в печати раздавались голоса недоброжелателей, желавших развенчать Дагера как творца светописи, с одной стороны, чрезмерно преувеличивая заслуги его сотрудника Ньепса, а с другой, – опираясь на оспаривание у него первенства изобретения англичанами. Некоторые газеты через десять лет еще воспроизводили письмо, написанное Тальботом к Араго и Био от 29 января 1839 года. Вот это письмо: «Милостивые государи! Через несколько дней я буду иметь честь представить академии наук форменное заявление на принадлежащее мне первенство в открытии следующих двух способов, приписываемое г-ну Дагеру: 1) фиксации изображений, даваемых камерой-обскурой, и 2) такой обработке этих изображений, что они уже более не изменяются при дальнейшем действии света. Весьма занятый в настоящее время трактующим о сем предмете мемуаром, который я должен читать на днях в Королевском обществе, ограничусь пока тем, что прошу вас принять уверение в моем совершенном уважении. Тальбот».

В свое время мы увидим, насколько справедлива была претензия Тальбота на первенство в изобретении светописи.

Но огорченный под конец жизни этим спором, Дагер все же иногда покидал свое уединение для посещения уже многочисленных тогда парижских фотографий. Наблюдая разные усовершенствования в его открытии, он имел привычку восклицать: «Как могли вы добиться таких удивительных результатов?» И добродушный изобретатель наивно осыпал вопросами собрата по искусству, им же самим созданному. После непродолжительной болезни Дагер умер 10 июля 1851 года, в тот момент, когда фотография вступала на новый путь, открывавший ей бесконечные и богатые перспективы. После него не осталось детей, а только одна племянница, дочь его сестры Евлампии Куртен, урожденной Дагер.

Французское Общество изящных искусств поставило Дагеру скромный памятник на его могиле на кладбище Пти-Бри-сюр-Марн (Petit Bry sur Marne); но более достойный его монумент воздвигнут изобретателю впоследствии по международной подписке на его родине, в Кормейле.