Вот какой барометр сделал Владимир Васильевич.

Не отстали от отца и сыновья. Они украсили дом удивительной резьбой, на которую приезжали посмотреть даже из других городов. Фотографы снимали дом, художники приходили рисовать его, и все говорили, что в этом необыкновенном доме жить нельзя, надо его сохранить и всем показывать как произведение искусства.

Все гордились тем, что на их улице стоит такой необыкновенный дом, какого больше нет на белом свете.

И все называли деда Великим Мастером.

Он любил работать в башне. Здесь, под самым шатром крыши, была у него небольшая горенка, освещенная со всех сторон широкими светлыми окнами.

Дымоходы всех печей проходили по углам вершицы, и поэтому даже в самые лютые морозы в дедовой мастерской было тепло.

В то время в слободе еще не строили больших домов. Работая в своей вершице, дед поглядывал на все четыре стороны света белого. Он видел город, вольно раскинувшийся вдоль берега широченной реки, заречные синие горы, и бескрайнюю тайгу, и заводские дымящиеся трубы. Все ему видно.

Когда началась война. Вале не было еще тринадцати лет. Малолетство угнетало ее. Оно казалось ей болезнью, которая закрывает вход в большой мир со всеми его горькими и радостными событиями.

Все так и думают: ребенок, да к тому же девчонка.

Ну, это последнее препятствие не такое уж страшное. Девочки из старших классов прекрасно устроились в госпиталях. Это уже первый шаг к фронту. А две знакомые девочки даже в военную школу попали. Будут зенитчицами.

— Не дури, Валентин, — сказала мать.

Они сидели на галерейке. Цветные стекла делили солнечный мир на красные, зеленые, оранжевые куски. И внутри галереи тоже все было разноцветное и казалось неопределенным и почему-то тревожным.

Валя думала, что так и есть на самом деле — неопределенно и тревожно.

Только что проводили на фронт ее братьев. Всех троих сразу.

Внизу, тяжело ступая, двигался отец. Впервые он ходил вот так, просто ходил, ничего не делая.

Потом пошли письма с фронта. Служили братья саперами. Плотничьим своим славным ремеслом прокладывали путь нашим частям. Погибли они в одну минуту — все трое — от одной бомбы.

И тут же наступила в доме тишина. Будто не в прошлом году, а вот только сейчас, в эту минуту ушли отсюда братья-погодки. Только сейчас перестали звучать их голоса в стенах отчего дома.

До сих пор они все еще продолжали жить здесь. О них вспоминали, мечтали о встрече с ними. У них было будущее. Живые среди живых. Их вещи были вещами живых. Каждую минуту они могли понадобиться хозяевам.

Через месяц после этого умерла мать.

Отец приходил поздно. Он никогда не оставался ночевать на заводе, как делали многие. Хоть под утро, хоть на час — придет.

Придет и спросит:

— Ну что? Как ты тут?

И, услыхав от Вали: «Ничего, живу», шел спать. А однажды она сообщила:

— Вот квартирантов пустила. Эвакуированные.

— Правильно, дочка.

И она привыкла к тому, что все, сделанное ею, встречает одобрение со стороны отца. А он ни во что не вмешивался, и это приучило Валю к самостоятельности.

В начале войны приехали в город жена художника Бродникова и его мать Елена Карповна. Они шли по городу и всех спрашивали насчет квартиры.

Спросили и у Вали, встретив ее на улице:

— Не знаешь ли, девочка, где бы нам квартиру найти? Мы эвакуированные из Пскова.

Валя привела их домой и поселила в опустевших комнатах братьев.

Сам Бродников в это время находился на фронте. Вскоре и жена уехала с санитарным поездом, да так и не вернулась.

Осталась в квартире одна мать — старуха Елена Карповна. Высокая, нелюдимая, она бесшумно бродила по опустевшему дому, а потом и она поступила на работу и домой приходила только ночевать. У нее была редкая специальность — мастер по росписи тканей.

Валя все делала, не спрашивая разрешения отца. Он даже не сразу узнал, что его дочь работает в госпитале. Ее сначала не принимали на работу. Главврач сказал, что здесь не детский сад и не школа. Когда она начала показывать свой настойчивый характер, он попросту выставил из кабинета зарвавшуюся девчонку.

Но главврач еще не вполне уяснил себе, что такое Валин характер. Когда уяснил, то сразу принял.

Нет, она ничего такого не сделала. Она просто села на диван, покрытый белым чехлом, и сказала, что никуда отсюда не уйдет.

— Уйдешь, — усмехнулся главврач.

Он сидел за своим столом и читал какие-то инструкции, напечатанные на папиросной бумаге. И Валя отлично видела, что читает он без интереса, потому что она мешает ему. И, наверное, он обдумывает: как бы выгнать эту девчонку из кабинета.

— Ты уйдешь? — спросил он.

— Нет.

Он еще почитал и снова спросил:

— Долго ты еще будешь сидеть?

— Пока не примете, — ответила Валя. — До конца войны.

Она сидела на диване и мило улыбалась. Она видела, что этот большой, строгий человек отлично понимает, какая сила привела ее сюда. Но он, конечно, думает, что она маленькая капризная девчонка, которую ничего не стоит припугнуть и выгнать из госпиталя.

Надо ему доказать, что она не такая. Если уж ей нельзя воевать, то позвольте хоть здесь, в глубоком тылу, отдать все силы для победы над врагом.

Конечно, она не произносила таких пышных слов. Она просто так думала. Но ведь у главврача есть и другие дела, и, кроме того, у него есть нервы. Сколько можно смотреть, как на диване сидит худенькая, загорелая девчонка и болтает коричневыми, в белых царапинах, ногами.

Он сказал:

— Я вот сейчас позвоню в твою школу.

— Пожалуйста, — с готовностью согласилась Валя, и в ее глазах заиграли какие-то торжествующие огоньки, — пожалуйста, позвоните. Телефон 33–15.

— Вот и позвоню, — пригрозил главврач и снял трубку.

Застрекотал телефонный диск. Валя рассеянно разглядывала пол.

— Что ты меня разыгрываешь? Это номер моего телефона. Вот этого.

Валя с улыбкой подтвердила:

— Правильно. Это и была до войны наша школа. А здесь был кабинет директора. И вот на этом диване я сто раз сидела. А сейчас мы учимся в чужой школе в третью смену. Телефона там нет.

Он сделал такое лицо, словно у него вдруг заболели зубы, и закричал:

— Ну, марш отсюда!

Валя улыбнулась и не сделала ни одного движения.

Тогда главврач позвал какую-то тетку в белом халате. Выслушав приказ главврача, она сказала «есть», и не успела Валя оглянуться, как оказалась в полутемном коридорчике.

Потом каждый раз, когда главврач выходил из кабинета или возвращался в него, он обязательно натыкался на нее. По блеску ее глаз и зубов он догадывался, что она улыбается. Он больше не звал могучую тетку в белом халате. Наверное, ему было совестно, что он, здоровый, пожилой мужчина, полковник, не может справиться с девчонкой, которая, судя по всему, могла бы быть его самой младшей дочерью. А может быть, он именно и вспомнил о своих дочерях.

Она не смеялась над ним. Ее улыбка, он это видел, не была насмешливой. Но ему от этого не становилось легче.

Девчонка высидела на подоконнике до поздних летних сумерек.

Вечером главврач вышел в коридорчик и, не говоря ни слова, сунул ей в руки кусок хлеба с маслом. Немеркнущая ее улыбка вспыхнула с новой силой.

— Спасибо, — прошептала Валя.

— Черт знает что такое!.. — прошипел главврач, скрываясь в своем кабинете.

Валя съела хлеб и задремала на подоконнике. Ее разбудила та самая тетка, которая днем так ловко выставила ее из кабинета. Валя привычно улыбнулась и подумала: «Это мне снится». А тетка теплой рукой обняла ее, и они вместе поплыли по ласковым облакам.

— Где это таких характерных выращивают? — приговаривала тетка. — Против нашего Михаила Васильевича выстояла. Надо же!

Валя плыла и думала: «Какие сны бывают хорошие».

Потом, как и полагается во сне, все исчезло в теплом тумане. Но когда она проснулась, то оказалось: все произошло на самом деле и Михаил Васильевич — главный врач — уже приказал зачислить ее санитаркой в пятую палату. Все мечты сбылись, как во сне.