Не думается, что все лица, мнения которых здесь приводятся, являлись злопыхателями по отношению к казенной религии. В их словах слышна боль и желание лучшего.
«Там, где нет свободного обмена мыслями, свободы слова и суждений, — нет жизни. Казенная, обязательная вера потеряла силу. Церковь была как бы разбита параличом, по меткому выражению одного глубоко верующего человека, знаменитого русского писателя Достоевского; церковь стала напоминать сухую смоковницу, — как выразился другой писатель Мережковский. И все истинно верующие люди уходили от нее» [171].
Такой же горечью наполнены и размышления неоднократно упоминавшегося юриста А. Ф. Кони:
«Вместе с тем, наше религиозное развитие давно уже мерцает очень слабо. Религиозные начала в течение десятков лет, за немногими исключениями, являлись у нас замкнутыми в рамки формализма, — и у многих живые основы верований систематически заслонены и даже упразднены мертвою обрядностию. Говорить о вопросах веры, сознаваться, что интересуешься ими и тревожишься их разрешением в ту или другую сторону, значило, по большей части, рисковать прослыть неразвитым, скудоумным человеком» [172].
После такой совершенно непредвзятой оценки религиозного состояния народа уже не удивляешься результатам одного исследования, о котором упоминает священник А. Полозов
«…в результате одного опроса учащейся молодежи, что она читает — получились нижеследующие красноречивые ответы: в центре внимания стоят Дарвин и Тимирязев. Естествознание занимает первое место. Непосредственно за ним следует литература политико–экономическая (Зомбарт, Исаев, Чупров). В литературе читают: Ницше, Толстого (691 отв.), Горького (586), Достоевского (3–е место), Тургенева (470), Чехова и затем Писарева (437) и Добролюбова. Пушкин, Лермонтов и Гоголь получили лишь только 100 ответов. Печально–одинокое место занимает в этом великом деле влияние на учащихся наш православный отец–законоучитель» [173].
И контрастом звучат слова любования христианским невежеством священника–миссионера И. Айвазова:
«В результате получилась простодушная, своеобразная, древнерусская религиозность, бедная своим внутренним содержанием, но богатая самой причудливой и разнообразной внешностью. Будучи таковой, она не в состоянии была преодолеть даже глубокую тьму языческих суеверий» [174].
Так что своеобразным предсказанием были опасения С. Ю. Витте:
«Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов… Без живой церкви религия обращается в философию, а не входит в жизнь и ее не регулирует… У нас церковь обратилась в мертвое, бюрократическое учреждение, церковное служение — в службы не Богу, а земным богам, всякое православие — в православное язычество. Вот в чем заключается главная опасность для России» [175].
Религиозная, в частности христианская, вера — не есть предмет отвлеченных рассуждении, и ее нельзя подменять обрядоверием. Это нравственно наказуемо. Мы помним из «всеподданнейших Отчетов», из рапортов благочинных, что вменяемое всем русским в обязанность быть обозначенными в определенном формальном религиозном состоянии приводило к прямо противоположным результатам.
«Что же касается до тяжелого вопроса о проституции, то в этом отношении мы ограничимся ссылкой на известную речь по сему предмету сенатора А.Ф.Кони, который на основании добытого им материала, указывал, что среди петербургских падших женщин и девушек оказался поразительно малый процент из старообрядок–раскольниц, и, как нам удалось выяснить, причиной тому служит решение старообрядческой церковной общины не допускать своих женщин и девушек до позорного ремесла» («Русские Ведомостях Д891, № 84) [176].
Вынужденно пространный экскурс в прошлое автор данной работы оправдывает и объясняет тем, что нужно хорошо представлять себе фон, на котором развилось неправославное мышление, пожелавшее веру свою основывать не на легендах, а на Евангелии. Как на Западе Реформация началась со времени перевода Библии с латинского языка (Вульгата) на немецкий и, позднее, на другие национальные языки, так и в России решающим фактором оказался перевод той же Библии на русский. Народ был невежествен в вопросах веры (для этого мы и приводили характеристики современников), но одичал не настолько, чтобы духовные запросы ему были совершенно чужды, — о распространившемся духовном голоде мы также читали. Слово «одичал» сказано не в укор самому народу, а тем условиям, в которых он был вынужден жить. Похоже, слова поэта:
воспринимаются нами сейчас как некая метафора, хотя и зловещая.
Конечно, можно обвинить автора в том, что он «люто ненавидит Россию», как и было сделано, когда он опубликовал ряд своих статей на эту тему. Найдутся и «аллилуйщики» из вчерашних комсомольцев и партийцев, как и из сегодняшних фашистов. Но — если сказать без патетики — пусть рассудит нас Бог. А история, похоже, ничему не учит.
Ко времени, совпавшему с отменой рабства, был издан Новый Завет. Трудно сейчас сказать, каков был по объему первый тираж, но когда Новый Завет несколькими годами позже был издан уже в большом количестве, то весь этот тираж был сожжен на кирпичных заводах Санкт–Петербурга… по распоряжению Св. Синода. Причина? — Простому народу нельзя читать Евангелие; видимо, у членов Синода, митрополитов, были серьезные опасения, что молодое вино, влитое в старые мехи, с неизбежностью прорвет их, — а это для духовенства процесс неуправляемый и непредсказуемый. Уж лучше «устав», «уставностъ», по словам Розанова, чем новые неудобные вопросы, честный ответ на которые был бы не в пользу самого духовенства.
Как бы там ни было, желание найти и прочитать (а многие и учились грамоте, чтобы только иметь возможность самому прочитать) таинственное Евангелие (оклад которого давали в храмах лишь поцеловать) было в народе настойчивым. Благодаря книгоношам люди могли купить эту Книгу буквально за символическую плату — Российское Библейское общество, возродившее свою деятельность после запрета Николаем I в 1826 г., изыскало возможность издавать для бедных дешевые Евангелия.
Предложение всегда определял спрос, духовный голод требовал утоления, и православные люди стали самостоятельно читать Евангелие, и с ними стали происходить перемены: они переставали пьянствовать, к семье, к труду относились уже как подобает христианину. Но вместе с тем стало заметно охлаждение к православию. Если, как мы видели из рапортов благочинных, и раньше народ ко храмам Божьим не притекал, то теперь отток становился все более сознательным. Человек должен становиться христианином через осознанный приход к Богу, а не в силу обязательного детокрещения по происхождению. Они вычитали из Евангелия «даром получили, даром и давайте», а им во храмах с рождения до смерти в буквальном смысле этого слова приходилось за все платить, когда платить, оказывается, не надо было ни за что, ибо духовное благословение за деньги не продается. Как тут возразить этим простолюдинам? —
«…как будто бы и без этого мало нас притесняют и разоряют попы; отдельно мы платим за крестины, за обедню, за причастие, словом, при всяком удобном случае поп берет с нас деньги. Теперь попы выдумали новый источник доходов: кто венчается после 8 часов вечера, платит 25 рублей; они нам причастия не дают без денег…» [177].
171
Мельгунов С. П. Свобода веры в России. М., 1907, с. 7.
172
Кони А. Ф. Собрание сочинений в 8 томах, т. 7. М., 1967, с. 348.
173
Полозов А. (священник). Интеллигенция и Церковь. М., 1905, с. 10.
174
Айвазов И. (миссионер). Русское сектантство. М., 1915, с. 4.
175
Витте С. Ю. Воспоминания, т. 2. М., 1960, с. 365.
176
Папков. Необходимость обновления православного церковно–общественного строя. СПб., 1902, с. 35.
177
Емелях Л. И. Антиклерикальное движение крестьян в период первой русской революции. M. — Л., 1965, с. 83.