— Уж не любовь ли? Да ты вроде не увлекался. Может, скрывал?

Федор Борисович рассмеялся:

— Нет, нет, ничего не скрывал. Пойдем. Что же мы стоим на перроне?

На пути к дому Федор Борисович рассказал о Дине Тарасовой.

— Так, та-ак, — протянул Скочинский, — значит, дочка красногвардейца? Хорошо! Нашей закваски. И что же она собою — хорошенькая?

— Ну, я плохой ценитель женской красоты. Сам знаешь, сухарь. Однако, пожалуй, очень даже мила и особа с характером — в лучшем понимании этого слова.

Скочинский с минуту о чем-то думал, потом сказал:

— А может, и в самом деле надо было взять ее? Втроем было бы веселее.

— Что ты, что ты! Женщину — в горы? Разве ей такое по силам? Забыл, в каких дебрях воевали? Да и не до веселья нам будет. Экспедиция предстоит тяжелая. Зачем же брать на себя лишнюю ответственность? Тем более и денег в обрез.

— Не скаредничай. Хватит денег. Я ведь к тебе тоже не пустой приехал. А третий человек нам не помешает.

Федору Борисовичу не хотелось чем-либо огорчать друга, но тут он решил быть непреклонным:

— Ничего, обойдемся.

Через неделю Федор Борисович и Скочинский оформили все надлежащие документы, получили деньги и занялись сборами в дальнюю дорогу.

В Ленинграде решили купить лишь самое основное и не громоздкое. Все остальное можно было приобрести в Алма-Ате. Ушло еще три дня. Но зато достали великолепный пятизарядный винчестер и почти новенькую бельгийку с двумя стволами шестнадцатого калибра и третьим снизу — нарезным. Оружие было отличным. Посчастливилось достать брезентовую палатку — вместительную, человек на пять, два спальных мешка, две пары яловых сапог и легкие, но прочные парусиновые костюмы. В третьем месте повезло на рюкзаки и прочие вещи. Одним словом, собрали с миру по нитке.

Когда подсчитали, сколько ушло всего денег, оказалось, что доброй половины уже нет.

— М-да, — почесали оба в затылках. Дорога, пропитание, расходы на месте — все это тоже стоило немалых средств.

— Ничего, проживем! — заверил с присущим ему оптимизмом Скочинский. — А вот Дины нам все-таки не будет хватать.

Федор Борисович отмахнулся:

— До нее ли? И так еле-еле.

Больше они о ней не вспоминали. Но она вдруг сама напомнила о себе.

Рано утром Федора Борисовича и Скочинского разбудила хозяйка и сказала, что внизу у подъезда стоит какая-то девушка и просит, когда проснутся ее жильцы, доложить о ней.

Федор Борисович, потирая ладонью заспанное лицо, распахнул створку окна и выглянул. У подъезда, низко опустив голову, стояла Дина Тарасова.

— Вот незадача, — пробормотал Федор Борисович. — Чего ради пришла? Ведь я, кажется, убедил ее…

Скочинский, сидя на полу, на разостланной в углу постели, потер глаза и сказал абсолютно безразличным тоном:

— Выгляни и скажи: пусть уходит.

Федор Борисович пришел в еще большее замешательство:

— Да как это так?

— Да так, очень просто, — посоветовал друг. — Скажи еще раз, что в помощниках мы не нуждаемся, что мы люди трезвые, романтики не признаем и вообще не понимаем ее бескорыстия. Словом, нагороди чего-нибудь. Она и уйдет.

— Нет, я серьезно…

— Ну, если серьезно, тогда нам надо покупать третий спальный мешок. Скоты мы с тобой, Федя, вот что, — заявил Скочинский. — Человек, возможно, ставит на карту все свое жизненное благополучие во имя нашей бредовой затеи. Может, она верит в наш успех больше, чем мы сами, а мы, как последние кретины, сидим и думаем, как ее отшить. Воспитанные, образованные люди! Тьфу! Заставляем женщину ждать…

В мгновение ока Скочинский оказался на ногах, надел брюки и, глянув через окно вниз, побежал умываться.

Федор Борисович волей-неволей последовал его примеру. Спустя пять минут, раскидав по углам где попало сваленные вещи, наспех застелив одеялом железную койку, они приготовились встретить раннюю гостью.

И вот девушка вошла, растерянно поздоровалась и столь же растерянно огляделась, видя наспех прибранные тюки.

— Присаживайтесь. — Скочинский скинул с единственного стула в комнате набитый рюкзак.

Дина села.

— Простите, что в такой час, — сказала она, — но я пришла проститься и пожелать вам счастливого пути. Не сочтите это за нескромность. Я… не могла иначе. Через неделю уезжаю к себе в Тамбов…

Она глядела на Федора Борисовича, Скочинский же не сводил глаз с нее и, слыша ее голос, видя ее немигающий взгляд, устремленный на друга, почти физически ощущал, что он будет последним дураком, если сейчас же все не перевернет по-своему.

Он отошел к окну и прервал ее:

— Скажите мне честно: вам очень тяжело было решиться на этот визит?

Она перевела на него все тот же прямой, пристальный взгляд:

— Да, это далось мне нелегко.

Скочинский нагнулся и поднял с пола сверток со спальным мешком.

— Тогда это ваш, Дина.

Он спал на ворохе слежавшихся, присушенных ветром и солнцем листьев. Их намело сюда, в удобное углубление под навес обломка скалы, еще в прошлую осень, когда три дня и три ночи бушевал сухой ветер. И, однажды обнаружив это укромное и безопасное место, он теперь часто приходил сюда отдыхать. Лежал на боку, свернувшись, подтянув мозолистые колени к самому носу. Но сон не был глубоким: мешали мухи, ползавшие по нему и щекочущие кожу, а больше всего — сама осторожность. Прикрыв ладонями лицо, словно защищаясь от невидимого врага, он спал, тихонько посапывая и время от времени встряхивая головой.

Но вот луч солнца коснулся спящего, и тогда ноги его распрямились, он весь вытянулся, откидывая голову и поводя плечами. Потом открыл глаза, и что-то вроде довольной улыбки мелькнуло на его губах. Он встал, встал во весь рост и, уже стоя, еще раз потянулся.

Это был высокий подросток, скорее даже юноша. И если бы не заметно утолщенные колени, он казался бы пропорционально сложенным. У него были широкие плечи, слегка сутулые, хорошо развитая грудь и сильные руки. Длинные жесткие волосы, цвета воронова крыла, свалявшимися прядями свисали ему на спину. Одна прядь, с приставшими к ней травинками, упала на лоб, прикрыв глаза и ухо. Он тряхнул головой и одновременно ладонью отбросил прядь назад. Потом протянул руку к выступу камня, весь напружинился и вдруг с невиданной легкостью сделал огромный прыжок вверх. Еще два-три резких движения — и он уже на обломке скалы. Здесь, стоя во весь рост, залитый солнцем, издали похожий на бронзовое изваяние, он запрокинул голову, глубоко вздохнул и исторгнул из груди протяжный крик, словно утверждая им самого себя и объявляя всем, кто может слышать, что у него хорошее настроение и что он голоден:

— Ху-у-у-ги-ии!

«У-ги-ги-ии!» — длинно и звучно откликнулось в горах эхо.

Немного погодя из зарослей, треща валежником, вышел на чистое место огромный медведь. Он вытянул морду с маленькими слезящимися глазками, дернул верхней губой и широко зевнул, показывая желтые, стершиеся клыки и зубы. Затем сомкнул пасть, шумно вздохнул, словно внутри у этой огромной туши были не легкие, а кузнечные мехи, и тихо, безобидно хрюкнул. Весь его вид был настолько миролюбивым и добродушным, а движения так ленивы, что казалось, этот большой лохматый зверь — самое беспомощное существо на свете. И действительно, подросток, стоявший на обломке скалы, увидя медведя, издал радостный возглас, скользнул с проворством рыси вниз и оказался возле, теребя его за длинные густые баки. Это были старые друзья — Хуги и Полосатый Коготь. Время отдыха кончилось, начиналось время вечерней охоты…

Семь лет, которые прошли с тех пор, когда в горах звучали выстрелы, мало что изменили в образе жизни медвежьего питомца и самих медведей. Только Хуги незаметно вырос, окончательно постиг звериную науку: научился добывать пищу, мог при случае постоять за себя и вообще был теперь способен жить вполне самостоятельно. Прежним остался и Полосатый Коготь. Годы наложили лишь отпечаток мудрости на ум зверя. Он стал более осторожен и менее подвижен. Все больше любил покой и все меньше позволял себе встреч с сородичами. Молодые медведи-самцы боялись его, к самкам он тянулся только весной и потом сразу же уходил от них. Ему было уже двадцать лет. Он возвращался к Хуги, который жил в это время в одиночестве, и не расставался с ним уже до следующей весны. Годы настолько соединили их, что ни тот, ни другой не могли жить друг без друга. Это был союз двух совершенно разных существ. Внешняя непохожесть соединила их узами, крепче которых вряд ли что могло быть. А вот Розовая Медведица постепенно отдалилась. Инстинкт самки, инстинкт матери оказался сильнее привязанности к голому медвежонку. Да иначе и не могло быть. И все же они встречались, жили и охотились на одном и том же обширном участке гор. У Розовой Медведицы рождались медвежата, иногда от Полосатого Когтя, но чаще — от других медведей, и она, уже немолодая, ставшая свирепой нравом, нередко натыкалась со своим выводком проказливых медвежат на Хуги и Полосатого Когтя. Розовая Медведица, на время забыв о потомстве, подходила к приемышу, вытягивала губы трубочкой и, ласково урча, тянула ему в самое лицо: