— Мамочки мои! — простонал лорд Дривер, судорожно цепляясь за перила. — Вот теперь я влип!

Без сомнения, на свете существуют люди, устроенные таким образом, что, встретив благосклонный ответ на свои ухаживания, они не испытывают особо сильных эмоций. Царь Соломон, возможно, принадлежал к этой категории, и даже Генрих Восьмой со временем, должно быть, несколько пресытился. Но для среднего человека это событие связано с сильными и сложными переживаниями. Преобладает, пожалуй, ощущение некой ошарашенности. К нему примешивается облегчение, какое испытывает генерал, доведя до победного конца сложную военную операцию, или участник самоубийственной вылазки на вражескую территорию, поняв, что опасность миновала, а он все еще жив. Вслед за тем приходит непривычное сознание собственной исключительности. Мы и раньше подозревали свое превосходство над средними людьми, и теперь эти догадки неожиданно подтвердились. Наша грудь вздымается от самодовольства, и в целом мире нам больше нечего желать.

У некоторых людей к этому счастливому сплаву добавляется примесь опасения. Бывает даже, что нервное напряжение обрученности пробуждает в душе слабый намек на сожаления. Слышали, как некий влюбленный пастушок со стенаниями жаловался другу примерно в третьей четверти срока своей помолвки: «Она заставляет меня все время что-нибудь покупать. Вот вчера — два новых галстука!». Он словно вопрошал сам себя, достанет ли человеческих сил выдержать такие зверства.

Но какие бы трагедии ни омрачали завершающий период помолвки, начало ее, во всяком случае, озарено сиянием.

Переодеваясь к обеду и разглядывая свое намыленное лицо в зеркале, Джимми восторженно дивился совершенству лучшего из всех возможных миров.

Его не посещали сомнения. Он не верил, что сложные отношения с МакИкерном могут всерьез помешать его планам на будущее. На данный момент он вообще отказывался принимать во внимание, что на свете живет отставной начальник полиции. В мире, где находится Молли, нет места другим людям. Они не вписываются в картину. Их попросту не существует.

Пока Джимми благодушествовал, размышляя о том, как прекрасна жизнь, в комнату бочком пробрался этот нераскаявшийся флибустьер, Штырь Маллинз. Быть может, Джимми невольно читал на лицах окружающих отражение собственного лучезарного счастья — во всяком случае ему почудилось, что внешний облик и вся повадка Штыря выдают некое тайное ликование. Трущобный юноша прошаркал по ковру прямо-таки танцующим шагом. Лицо его сияло под огненно-рыжими кудрями.

— Ну-ну, — сказал Джимми. — И как же поживает нынче его светлость лорд Фиц-Маллинз? Штырь, ты был когда-нибудь шафером?

— А это чего, начальник?

— Шафер, на свадьбе. Который стоит рядом с женихом и держит его за шиворот, чтобы не сбежал. Вообще, за всем присматривает, всучает деньги священнику после церемонии, потом женится на главной подружке невесты и живет долго и счастливо.

Штырь помотал головой:

— Мне жениться ни к чему, начальник.

— Штырь-женоненавистник! Вот погоди, в один прекрасный день любовь проснется в твоем сердце, ты еще стихи писать начнешь.

— Не на таковского напали, начальник, — возмутилось дитя трущоб. — Мне девчонки без надобности. Не дурачок какой-нибудь.

Это уже было оголтелое кощунство. Джимми отложил в сторону бритву, от греха подальше, и попытался просветить погрязшего в невежестве Штыря.

— Штырь, ты осел, — сказал Джимми. — Много ты понимаешь! Будь у тебя хоть какие-нибудь мозги, ты бы знал, что женитьба — единственное, ради чего стоит жить. Зти мне тупоголовые холостяки, смотреть на вас противно! Сам подумай, была бы у тебя жена — какая жизнь! Вот выходишь ты на дело морозной зимней ночью, а дома тебя ждет горячий супчик, и тапочки уже согреты. А потом она присядет к тебе на колени, и ты ей расскажешь, как поработал сегодня, как застрелил полицейского, и вы вместе станете перебирать добычу… Уютно-то как! А может, по всему дому бегают маленькие Штырьки? Представь, ты влезаешь в окно, а они прыгают от радости, кричат: «Папка легавого замочил!» — трогательными тоненькими голосками. Мой крестник, белокурый Джимми Маллинз, получает десять центов за то, что утром бросил камень в переодетого сыщика. Тихое семейное счастье… Поверь моему опыту, Штырь, ничего нет лучше семейной жизни.

— Была у меня одна девчонка… — мечтательно проговорил Штырь. — Только не сладилось у нас. Вышла замуж за легавого.

— Она недостойна тебя, Штырь, — посочувствовал Джимми. — Такие безнравственные вертихвостки не для тебя. Найди себе хорошую, душевную девушку, которая будет считать твою профессию очень романтичной и восхищаться ею. А пока дай мне побриться, не то я опоздаю к обеду. Сегодня, Штырь, нас ждут великие дела.

Штырь оживился:

— Само собой, начальник! Вот я ж как раз про это хотел…

— Знаешь, Штырь, если бы можно было всю голубую кровь, что соберется здесь сегодня, вылить в один большой чан, хватило бы, чтобы открыть красильню. Но лучше не пробовать, им это может не понравиться. Кстати, ты с тех пор больше не видел… Что это я, конечно, видел. Я хотел сказать, ты разговаривал хоть раз с тем слугой, который, как ты думаешь, на самом деле сыщик?

— Ну да, начальник, я ж как раз про это…

— Надеюсь, ради его же блага, что он более профессионален, чем мой старый приятель Гейлер. Этот тип действует мне на нервы, Штырь. Он ходит за мной по пятам, как собака. Небось, и сейчас прячется где-нибудь в коридоре. Ты его не видел?

— А то! Начальник, я ж…

Джимми серьезно и внимательно посмотрел на Штыря.

— Штырь, — сказал он, — у тебя что-то такое на душе. Ты о чем-то хочешь мне рассказать. О чем же? Говори!

Радостное волнение Штыря выплеснулось наружу потоком слов:

— Хы, начальник! Здесь нынче такое творилось, аж башка трещит! Верьте слову! Слышьте, захожу я сегодня в гардеробную к сэру Томасу…

— Что?!

— Верьте слову. Вот перед самой грозой, как потемнело. Захожу я, значит…

— В гардеробную сэра Томаса! — перебил Джимми. — За каким…

Штырь слегка смутился. Улыбнулся широкой извиняющейся улыбкой и переступил с ноги на ногу.

— Я их загреб, начальник! — осклабился он.

— Загреб? Что загреб?

— Вот это.

Штырь сунул руку в карман и вытащил сверкающую гроздь — бриллиантовое ожерелье леди Джулии Блант.

— Сто тыщ долларей, — нежно прошептал Штырь, любуясь на драгоценные камни. — Я себе говорю — начальнику недосуг самому с ними возиться. Занят он очень, обхаживает разных важных шишек. Стало быть, надо мне за это дело взяться. А начальник-то как обрадуется, лишь бы только все было шито-крыто. Ну вот, пошел я, значит…

Дар речи вернулся к Джимми с такой силой, что его преданный ученик изумился. Весь ужас этой кошмарной ситуации подействовал на Джимми примерно так же, как прямой удар в область жилетки, но теперь, как мог бы выразиться Штырь, он малость отдышался. Пока он отводил душу, самодовольная ухмылка мало-помалу сползала с лица трущобного юноши. Даже в районе Бауэри, где у него было много весьма откровенных друзей, Штырю не приходилось выслушивать настолько язвительной оценки собственной ущербности, как в умственном, так и в нравственном отношении.

— Начальник! — запротестовал он.

— Это еще я изложил в общих чертах, — сказал Джимми, запыхавшись. — Я не в силах достойно охарактеризовать твои качества вот так, экспромтом — они слишком велики и необъятны.

— Начальник, да какая муха вас укусила? Вы что, не рады?

— Рад! — Джимми взмахнул руками. — Рад! Безумец! Да понимаешь ли ты, что ты наделал?

— Я их загреб, — повторил Штырь. Его интеллект с трудом воспринимал новые идеи. Ему все казалось, что Джимми упустил из виду главное.

— Когда на днях ты хотел взять те, другие камни, говорил я тебе — нельзя!

Штырь просветлел лицом. Как он и подозревал, начальник упустил из виду главное.