Что там еще, Уинклер? Телевидение? Кино? Каждодневные изменения? Давайте, начнем с них, чтобы поскорей разделаться.

Когда вам 75, все — не совсем так, как было на четвертом десятке. Например, таксисты стали только добрей ко мне, пешеходу. Раньше, чуть не переехав меня, они кричали: «Смотри, куда идешь!» Теперь мягко замечают: «Поосторожней, дедуля». Бежит время, Уинклер. Вот они, серебряные нити среди золотых волос.

Что еще изменилось? Налоги. Вроде бы теперь потруднее. Помню, напишешь рассказ и сходишь в ресторан, а сейчас хватает только на сэндвич с ветчиной. Должно быть, налоги нужны, но не до такой же степени.

Книги тоже не те. Я все меньше и меньше понимаю современные романы. Всю эту искренность, как ее там, всю эту бесстрашную лексику. Часто думаешь, что для словесности настал черный день, когда в общественных туалетах покрасили стены краской, на которой ничего не напишешь. Сотни молодых литераторов (lite rateurs) волей-неволей обратились к бумаге, и теперь все это выходит в твердой обложке, по 12 д. 6 даймов.

Даже чистые духом авторы уже не те. Скажем, у них странные представления о возрасте. «Человек под пятьдесят, но еще способный пройти из угла в угол», — пишут они, или: «Сквайру было сорок шесть лет, но он легко носил их бремя». Лично я в 75 достиг того, что, завидев героя под семьдесят, говорю: «А, будет любовная линия…».

В реальной жизни субъекты лет шестидесяти восьми меня скорее раздражают. Шумные какие-то, орут друг на друга. Давно пора их унять.

Еще одна перемена — нет во мне тяги к визитам. Раньше я любил ходить в гости, теперь предпочитаю сидеть дома с хорошим детективом. Никак не пойму, зачем меня зовут. Я не особенно пригож и не вношу веселья. Если меня загонят в угол, ожидая блистательных острот, я что-то ляпну о погоде и в конце концов остаюсь один, ненужный и забытый. Не захочешь, припомнишь людей, которые думают, что от них дурно пахнет, тогда как на самом деле они просто неприятны.

Пытаясь вникнуть в причины моей нелюбви к визитам, я предположил, что дело в бумажных колпаках. Рано или поздно его на меня наденут, причем хозяйка спит, а я погружаюсь в скорбь. «Человек, рожденный женщиной, — думаю я, — прах ты, и в прах возвратишься…». Согласитесь, тут не до смеха. Нельзя в очках и в колпаке считать себя венцом творенья. Если бы мне разрешили сидеть без шляпы, я бы всех очаровал.

А вообще-то — не знаю. Очень может быть, что я остался бы тем угрюмым субъектом, о котором потом говорят: «Что это за пугало?» Нет во мне прыти, нет бойкости, а именно они нужны в гостях. Возьмем для примера такого мастера, как Генри Биддл.

Генри Биддл, нефтяник из Техаса, повздорил с одной практически незнакомой дамой, и она потребовала по суду 400 000 долларов. Насколько я понял, произошло недоразумение. Он хотел, чтобы оркестр играл одно, дама хотела, чтобы он играл другое. Во всяком случае, они повздорили, и Генри решил, что самая пора призвать людей на помощь. Должно быть, Вы, Уинклер, разрядили бы атмосферу меткой эпиграммой или добрым анекдотом, я — замечанием о погоде, а вот Генри знал, что этого мало. Он ударил даму бутылкой, вошел во вкус и ударил снова. Тогда кто-то ударил его, он же перелез через стойку, набрал побольше бутылок и начал ими швыряться. Общество заметно оживилось.

Если Вы осуждаете нашего героя за единообразие действий, Вы не правы. Он только начал. Дирекция отеля попросила оркестр подключиться. Музыканты схватили ножи, Генри — огнетушитель. Опрыскав врагов кислотой, он закрутил на веревке вентилятор. За этим занятием и застала его полиция.

Легко понять, как привлекает это хозяек приема. «1олько бы не забыть мистера Биддла, — говорят они, составляя список приглашенных. — С ним не соскучишься». И посылают ему записочку: «Не забудьте огнетушитель!».

Конечно, он признает сам, что тактика его не нова. Общительный магнат припомнил свое детство. Он так и увидел, как Огастес бьет Гвендолен игрушечной тачкой по розовому банту, чтобы она отдала плюшевого верблюда, тогда как Фрэнк колотит Элис, лягнувшую его в вельветовый зад. Честь и слава тому, кто сумел остаться ребенком.

Мы идем вперед, Уинклер, мы прогрессируем. Один за другим я снимаю Ваши вопросы и сейчас помышляю о том, какой снять следующим или, если хотите, на какой присесть, словно бабочка на цветок. Отвечу-ка, почему и как я стал читать лекции или писать стихи.

Нет, лекций я не читал. Если ты писатель и англичанин, от тебя этого ждут. Мне неоднократно предлагали турне по Америке, но я был тверд. Недостатки свои я знаю. Даром речи я наделен в минимальнейшей степени. Книга, которую я вчера купил, окончательно подтвердила, что мне не стать златоустом.

Называется она «Искусство убедительной речи», и с первой же страницы я понял, что искусство это не для меня. «Сильный ли у вас голос? — спрашивает автор. — Звонок ли он, чист ли, мелодичен? Ясно ли вы произносите? Приятно ли смеетесь?» Ответ один: «Нет». Голос у меня слабый, хриплый, речь монотонная, произношение — плохое, смех — неприятный, что же до мелодичности, ею и не пахнет.

Книга заверяет, что это поправимо, только надо все выполнять, а именно — лечь на спину, положить на грудь увесистый том и, начиная с шепота, произносить все громче: «На дворе трава, на траве дрова». Потом надо встать, подойти к зеркалу, расправить мускулы, подняться на цыпочки, откинуть голову, и двигая ею из стороны в сторону, выговаривать пять, а то и десять минут слово «ли-ли-яу», после чего сложить губы в виде нуля (О).

Нет, это не для меня. Слишком накладно. В конце концов, когда-то надо и жить, хотя бы работать. Читатели ждут новой книги, а я шесть месяцев трачу время на упомянутые упражнения, складывая губы в кружочек. Тут я и решил оставить мечту о стезе златоуста.

Конечно, бывают минуты слабости. Дар убедительной речи — это вам не фунт изюма. Скажем, Томасу Ломонако он очень помог.

Этот Томас — шофер такси. Недавно он вел машину по Джамайка-авеню (Бруклин), и на углу 75-й стрит его кликнул Элмар Хиниц.

— Гони 50 монет, — сказал вскоре Элмар.

Мало того, к 80-й стрит от достал перочинный ножик и, наклонившись вперед, тыкнул Томаса в спину.

— Это налет, — пояснил он.

— Ну-у? — удивился Томас.

— Да. Гони деньги, а то хуже будет.

— Поня-ятно, — откликнулся шофер, благодушно глядя на ножик. — Что ж, времена тяжелые, лишний доллар не помешает. Но вполне объяснимое желание ни к чему не приведет, поскольку у меня нет сейчас ни цента. Будет вам легче, если я предложу сигарету? Хорошие. Без обмана.

Хиниц сигарету взял, и беседа длилась до 118-й стрит, а там Томас заметил:

— Наш участок не видали? Хиниц ответил: «Нет».

— Очень красивый. Как говорится, псевдоготика. Заедем, а?

Речь была так убедительна, что Элмар согласился.

— А что, неплохая мысль! — сказал он, и теперь — под стражей.

Репортерам мистер Ломонако сообщил, что это — второй раз. Первый был в Уильямсбурге, пассажир угрожал пистолетом. Однако заговорить удалось и его. Несомненно, Т.Л. месяцами лежал на спине, шепча заветную фразу о дворе и дровах.

А вот исследователи Южной Америки — совсем другое дело. Однажды они повстречались на узкой тропке в Андах. Как все их коллеги, были они сильны и молчаливы, а потому битый час просто смотрели друг на друга. Потом один решил, извернувшись, обскочить собрата, но, как на беду, такая же мысль посетила и того. Словом, они рухнули в пропасть. Этого бы не случилось, изучи они искусство речи.

Поэтом — серьезным поэтом — я стал поздно. Когда я семь лет подряд вел колонку в «Глобе», мне приходилось писать стишки каждое утро, между половиной одиннадцатого и полуднем. Но разве это поэзия? Ею я занялся не так давно.

Замечу, что на телевидении задают какие-то дикие вопросы. Воскресным вечером можно увидеть фильм из серии «Мудрые старцы». В тот день старцем был Джон Холл Уилок, написавший стихи о пантере, обитающей в клетке его груди (до чего же неприятно!).