Теперь я все знаю. Из хвостов делают бороды. До сих пор я смотрел на них с почтением, сейчас они мне противны. Нежной натуре яка эта потеря тяжела.

Нет, не могу. Перейдем лучше к разводам.

Американский спорт — не в лучшем виде. Кубок Дэвиса уплыл в Австралию, а в Париже, на состязаниях по бриджу, французы бросают шляпы в воздух, тогда как американцы толкуют в уголке, что это в конце концов игра.

Однако карты и мяч — еще не все. Зато по разводам мы держим первое место. Патриоты с гордостью говорят, что на тысячу браков у нас тринадцать разводов, а у швейцарцев — только три.

— Пока у нас есть техасские миллионеры и голливудские звезды, — говорят друг другу люди, — все в порядке, беспокоиться незачем.

Однако сейчас основания для беспокойства есть. Мы узнаем из нью-йоркской «Дейли Миррор», что в нашей общественной жизни произошли изменения, которые мало кто заметил. Разводов на 40 % меньше, чем в 1946 году. Да, да. Прямо, твердо, бесстрашно, без всякой подготовки. Буквально — подкрались сзади и бумц по голове.

Газета умалчивает о том, что делается в Швейцарии, но можно предположить, что упорные жители каньонов добрались до пяти, а то и до шести процентов. Оставьте миф, гласящий, что они способны только на сгущенное молоко. Дел у них мало, времени на развод хватает. Очень может быть, в эти минуты свободный швейцарец показывает судье шишку, возникшую потому, что подруга жизни стукнула его часами. А наши штаты, тем временем, любуются собой. Не захочешь, а вспомнишь рассказ о черепахе и зайце.

Вот факты, но трудно определить, кто виноват. Звезды? Конечно, нет. Голливуд — на высоте. Что ни день, читаешь, что Лотта Коралли и Джордж Вомбат, держась за руки, ждут не дождутся, когда он разведется с Белиндой Сапфири, а она — с Марком Кенгуру, причем коту ясно, что Лотта и Джордж надолго не задержатся. Минет время, и она сообщит суду, что недели две все шло прекрасно, а потом он стал читать за столом газету, не слушая, как она рассказывает свой сон, чем наносил ей психическую травму. Нет, с Голливудом все в порядке. Нефтяные магнаты тоже в форме. А Томми делает, что может.

Может быть, виновны судьи, от них многое зависит. Конечно, есть и мастера, и мы ни в чем не упрекнем того, кто развел Кармеллу Поррега с ее мужем Сальваторе, бросившим в нее пончик. Но что сказать о судье, отказавшем Энди Хант Тэккерсли в 12-м расторжении брака? Неужели он не понимает, что именно такие отказы лишают боевого духа? Что ж удивляться успехам прилежных швейцарцев!

Некоторые считают, что американские мужья предпочли более мягкий способ. На их взгляд, чем разводиться, дешевле расчленить жену секачом и бросить, что осталось, в болото. Сомневаюсь.

Конечно, я слышал о жителе Чикаго, который, в минуту слабости, сунул жену ДжозсЛину в мясорубку, а потом разложил по банкам с надписью «Язык», но вообще-то американскую жену не очень убьешь. Смотрите, что вышло в Калифорнии.

Дня три-четыре молодые супруги буквально плавали в счастье, а потом, как нередко бывает, муж забеспокоился. Он подумал о разводе, но вспомнил, что в их штате жене отходит половина имущества. Только он решил подновить свою половину и потерпеть еще, как его осенила мысль: «А на что же нам гремучие змеи?».

Раздобыл он змею, положил в карман старых брюк и повесил их на стул в спальне. Когда жена спросила, где бумажник он ответил: «В старых брюках». Она пошла в спальню и вскоре до него донесся голос:

— В каких, в каких брюках?

— Да в старых!

— Точнее.

— В серых.

— Которые ты бросил на стул?

— Да-да.

— В каком кармане?

— В заднем.

— Ничего подобного. Там какая-то змея.

Наконец, я замечаю, что Вы хотите узнать мои методы. Может быть, Вы ошиблись? Вам не кажется, что зрителям и читателям они совершенно ни к чему?

Понимаете, никак не заставлю себя поверить, что кому-то есть до них дело. Но если Вам хочется, так и быть, пускай…

Легче всего сказать, как все писатели, что каждое утро, ровно в девять, я сажусь за письменный стол, но что-то меня удерживает. Публика у нас дошлая, она знает, что ни один человек на свете не садится в девять за стол. Но вот к десяти я — у стола, и дальнейшее зависит от того, положу ли я на него ноги. Если положу, то тут же впаду в кому или, если хотите, предамся мечтаниям. Душа моя обратится к прошлому. Мне захочется узнать, как поживают друзья детства Макконел, СБ. Уолтере, Пэдди Байлз и Робинзон. Нередко в такие минуты меня осеняли мысли, но ни одну из них не удалось вставить в роман.

Если я удержусь, я придвину кресло поближе к машинке, поправлю пекинеса у себя на коленях, посвищу фокстерьеру, пошучу с кошкой и примусь за работу.

Все наши звери ею интересуются, кворум присутствует почти всегда. Правда, иногда подумаешь, не лучше ли одиночество, или хотя бы помечтаешь о том, чтобы кошка не прыгала на спину без предупреждения, но могло быть и хуже, я мог бы диктовать.

Никак не пойму тех, кто способен творить при скучающей секретарше. Но многие это делают. Многие спокойно бросают: «Готовы, мисс Спеви? Так. Кавычки. Нет, запятая, сэр Джаспер, тире, сказала Эванджелина, тире, я не вышла бы за вас, будь вы единственным мужчиной на свете, кавычки закрыть. Кавычки, с большой буквы, что ж, я не последний, тире, отвечал он, цинично покручивая ус, тире так что не о чем и говорить, точка закрыть кавычки. Конец главы.

Не легче мне было бы и с машинкой, которая все записывает. Как-то я одну купил и начал очередного «Дживса», но дело не пошло.

Вы помните, Уинклер, или не помните, что один из романов о нем начинался так:

— Дживс, — сказал я, — можно говорить прямо?

— Несомненно, сэр.

— Мои слова могут вас обидеть.

— О, что вы, сэр!

— Так вот…

Дойдя до этого места, я решил послушать, как звучит диалог. Чтобы определить, как он звучал, есть только одно слово: «ужасно». До сих пор я не знал, что голос у меня — как у очень важного директора школы, обращающегося к ученикам с кафедры в школьной часовне. Машинка мне это открыла.

Я был потрясен. Я-то думал написать смешную книгу, занятную или, если хотите, веселую, но человек с таким голосом по сути своей не способен на веселье. Если пойти у него на поводу (у голоса, не у человека), поневоле создашь одну из тех мрачных повестей, которые возвращают в библиотеку, едва бросив взгляд на первую главу. Машинку я продал и чувствовал себя, как Старый Мореход, освободившийся от альбатроса.

Пишу я, когда пишу, и от руки, и на машинке (не слуховой, конечно, а пишущей). Сперва я набрасываю карандашом на промокашке абзац или часть диалога, потом печатаю первый вариант. Получается хорошо, если я не кладу ноги на стол — тогда я предаюсь мечтаниям, о которых говорил выше.

Слава Богу, я не завишу от обстановки. Говорят, многие писатели могут творить только тогда, когда у них на столе стоит ваза с цветами, а без стола вообще не напишут ни строчки. Я писал и в океанском плаванье, когда пишущая машинка то и дело падала мне на колени, и в гостиничном номере, и в лесу, и в немецком лагере, и в парижском Дворце правосудия, когда Французская республика заподозрила, что я ей опасен (на самом деле я ее люблю и пальцем не трону, но она этого не знала).

Писать (или переписывать) мне очень приятно. Трудно выдумывать; вот отчего у меня круги под глазами. Такие сюжеты, как у меня, поневоле наводят на мысль, что у автора не в порядке оба полушария, равно как и та субстанция, которую именуют corpus callosum. Непременно наступает момент, когда я тихо шепчу: «Угас, угас его могучий ум». Если бы сэр Родерик Глоссоп увидел заметки к моему последнему роману «Что-то не так» (а их — 400 страниц), он бросился бы к телефону, чтобы вызвать санитаров. Вот образчики:

«Отец — актер? Что ж, неплохо»