– Бабушке ты понравилась, – сообщил он, глядя в нежные, как у лани, глаза.

– У тебя очень милая бабушка. Это так трогательно, что она зовет тебя Ганси.

Кеплер рассмеялся. Он обнимал Анну Крашиньскую, стоя под мягко падавшим снегом, благодаря Яну Шукальскому грядущее казалось радостнее, и молодой человек, наполовину немец, наполовину поляк, смотрел на жизнь с таким оптимизмом, какого не ощущал уже очень давно.

– Мне бы хотелось познакомить тебя со своей семьей, но… – тихо произнесла она.

– Я знаю, Анна. Ничего страшного. Что ты могла бы сказать им? Только правду, что я эсэсовец. Они тут же придут в ужас и, скорее всего, запретят тебе встречаться со мной.

Анна улыбнулась так открыто, так нежно, что у него быстрее забилось сердце.

– Знаешь, – сказала она, не глядя на него, – мне даже думать не хочется, что твое увольнение может закончиться. Из моей жизни исчезло так много людей. Война унесла их всех. И если мой отец не был бы так стар, он бы попросился в польскую армию и, скорее всего, погиб бы, как и все другие. Ганс, у меня нет будущего, я живу сегодняшним днем. Пожалуй, так лучше.

– Ничего, – пробормотал он, наклонив голову так, что его щека коснулась ее волос. – Раз сегодняшний день кончился, пора подумать о завтрашнем.

– О завтрашнем… – прошептала она. – Только четыре дня назад мы встретились в поезде, и я испугалась тебя. А сейчас только посмотреть на нас!

Ганс еще крепче обнял ее за плечи. Он удивлялся чуду, произошедшему с ним, он не верил тому, что нашел Анну. Он не знал, как долго это продлится и будет ли он достоин ее.

– Завтра в кинотеатре пойдет веселый фильм, в котором играют Флип и Флап. Сходим?

– Обязательно, – ответила она, хихикая. – Я так давно смотрела кино. Мне бы очень хотелось пойти.

– Завтра вечером?

– Завтра не смогу. Но послезавтра я свободна. Было бы так здорово. Ганс…

– Да?

– Кое-что не дает мне покоя весь вечер. Может быть, мне не следует спрашивать, но все же очень хочется знать…

– О чем?

– Так странно, что немецкий солдат общается с нами. Обычно нацисты нас ни во что не ставят. Меня раздирает любопытство…

– Анна, я ведь родился в Зофии. Я поляк больше чем наполовину.

– Я не это собиралась сказать. Мне хотелось узнать… как к этому относятся твои товарищи. У других солдат ведь должно быть свое мнение.

При ярком свете фонаря лицо Ганса потемнело, и он представил своих «товарищей» по лагерю. Трое из них, чтобы скоротать скучный день, выбрали наугад одного заключенного, еврея с бритой головой в унизительной полосатой «пижаме», завязали обшлага и пояс его брюк и запустили в них крысу. Смотря на мучения заключенного, оба истерично хохотали. Или еще один, Гельмут Шнейдер, оказался настоящим садистом. Он использовал заключенного в качестве мишени. Поставив на голову несчастного бутылку, он велел ему стоять смирно, а сам с расстояния пятидесяти ярдов, как Вильгельм Телль, стрелял по бутылке. Заключенный, старик, умер от остановки сердца и испортил Гельмуту все удовольствие. Вот какие у Кеплера были товарищи.

– Анна, на мне гражданская одежда. Думаю, те, кто из них служат в этом городе, не знают, что я солдат. А если они спросят, я предъявлю свои документы.

– Знаешь, – тихо сказала она, – ты не похож на других. Ты почему-то не похож на них.

Он чуть наклонил голову, их губы почти касались.

– Анна, ты тоже не такая. Послезавтра вечером мы пойдем в кино. Я хочу еще раз посмеяться вместе с тобой, как это было сегодня. Договорились?

Она едва заметно кивнула в знак согласия. Ганс резко отпустил ее, повернулся и пошел прочь. Анна стояла некоторое время, несмотря на комендантский час, и глядела Гансу вслед, пока тот не растворился в ледяной ночи.

В восемь часов следующего вечера в лабораторию пришли Шукальский и отец Вайда, доктор Душиньская уже приступила к работе. Она принесла настой телятины из своего холодильника и поставила его на бунзеновскую горелку, чтобы согреть и довести до кипения. По указанию доктора священник достал из кладовой стеклянную посуду и поместил ее в дезинфекционную установку. После этого Ян тщательно отмерил ингредиенты, предназначенные для превращения настоя телятины в желатинообразный студень, на котором будет взращена бактерия протеуса. Тогда будет легче собрать ее урожай.

Пептон, десять граммов; хлористый натрий, пять граммов; порошок студня из водорослей, восемнадцать граммов. Шукальский отмерял и засыпал эти ингредиенты в двухлитровую колбу. Мария продолжала помешивать настой, который начинал закипать.

– Ему надо кипеть сорок пять минут, – говорил доктор, – затем бульон можно вылить в колбу с химикатами и все перемешать.

Это он объяснял отцу Вайде, который наблюдал за происходившим.

– Ян, как вы думаете, что сделал бы с нами Дитер Шмидт, если бы обнаружил, чем мы занимаемся? – спросил священник.

– Мы бы первым делом рассказали ему, что готовим вакцину от брюшного тифа. Однако через несколько часов было бы труднее объяснить, для чего нам понадобились бактерии протеуса. А что он сделал бы с нами…

Мария спросила через плечо:

– Инкубатор работает?

– Да, мы подготовили его вчера вечером. И холодильник тоже. – Шукальский невольно улыбнулся. – Мария, вы придете в восторг от новой лаборатории.

Когда зазвонил таймер, сигнализируя, что сорок пять минут истекли, Мария выключила горелку. Доктор накрыл большую воронку слоем салфеток, вставил ее в колбу с химикатами и держал, пока Мария выливала в нее горячую жидкость.

– Колбы Колле готовы, – сообщил отец Вайда, которому поручили следить за стерилизацией.

– Хорошо. Расставьте их в четыре ряда, и мы разольем по ним бульон. Не забудьте, что нам сегодня вечером еще раз придется провести стерилизацию, прежде чем засеять бактерии.

Наблюдая, как прозрачная жидкость выливается в колбы, отец Вайда сказал:

– Вы думаете, нас ждет казнь, если обнаружится, что мы их дурачим?

Шукальский не отрывал глаз от жидкости.

– Отец, мы должны молиться, чтобы все закончилось только этим. Всего несколько недель назад к нам для лечения привезли женщину, она страдала от недоедания и воздействия перемен погоды. И ей, как и тому бедняге цыгану, было о чем рассказать. И вот что она поведала. С месяц назад в ее деревню пришли нацисты. Пиотр, это недалеко отсюда. Как ты догадываешься, они собрали всех евреев на городской площади. Нацисты загнали всех здоровых мужчин в грузовик и уехали. Куда – одному богу известно. Когда грузовик, сопровождаемый криками и плачем женщин, моливших о пощаде, скрылся из виду, нацисты забрали их всех и сбросили в городской колодец, всего двадцать семь человек. Затем они начали засыпать колодец гравием, пока те, которые держались над водой, не были погребены живыми под землей. Мой друг, думаю, нет сомнений в том, как с нами поступят нацисты, если обнаружат что-нибудь. Можно лишь гадать о виде казни, какой они предпочтут.

Мария оторвалась от своей работы, и Ян заметил, как побелело ее лицо. Он подумал: «Теперь мы тоже участвуем в войне».

– Через час мы должны засеять среду, – сказала Мария, – и завтра в это же время вакцина будет готова.

Шукальский задумчиво посмотрел на свою ассистентку. Когда дело касалось лабораторной работы и подготовки, которую она получила в Государственном институте гигиены в Варшаве, он признавал компетентность своей сотрудницы.

Ян взял из инкубатора накрытую чашку Петри и взглянул на нее.

– Я раньше слышал о бактериологической войне, но должен признаться, что мне как-то не по себе, если подумать, будто наши жизни и в самом деле зависят от микробов в этом сосуде. Если эксперимент на Кеплере не удастся…

Мария убавила температуру и выпустила пар. Колбы Колле убрали из дезинфекционной установки и поставили на стол, чтобы дать студню охладиться и затвердеть. Затем Мария взяла стерильную пипетку и, пока Шукальский подносил пламя к верху каждой колбы, она опустила один кубик эмульсии протеуса в желатинообразную среду, и та расплылась по поверхности. Когда все колбы были закупорены, отец Вайда поместил их в картонную коробку, чтобы перенести в инкубатор, стоявший в подземном склепе костела.