– Макс, скажи мне вот что.

– Что?

– Если бы твой отец не умер и не было бы войны, если… скажи, ты женился бы на мне?

Он сжал ее руку и игриво улыбнулся.

– А кто сказал, что этого не случится?

Мария откинулась на спинку стула и оглядела ресторан. Сейчас в нем царило оживление. Посетители закончили есть, пили водку, пели и танцевали.

– Сейчас действительно чувствуется рождественский дух. Макс, я рада, что ты приехал.

– А если бы я не приехал? Что тогда? Ты провела бы безрадостный вечер в больнице, трогая горячие лбы больных лихорадкой?

Она улыбнулась, отбивая ногой ритм музыки.

– Почему Шукальский слоняется по больнице вместо того, чтобы идти домой? Разве для него нет Рождества?

– У нас тяжелый больной, за которым приходится вести наблюдение.

– Тот цыган, которого он упоминал?

Она кивнула, наблюдая за танцующими. Теперь веселая полька подняла всех на ноги, пол трясся и гремел.

– Что с ним?

– Это не совсем приятная тема.

– Боже мой, может, у него заразная болезнь?

– Не волнуйся, Макс. – Она посмотрела на него и улыбнулась. – Ян занимается и другими пациентами. Но этот случай… как сказать, совсем другого рода. – Наклонившись вперед, она поведала Максу странный рассказ цыгана. – Надеюсь, что он выживет. Мы хотим узнать все подробности о том, что случилось в лесу.

– Боже мой, – прошептал Макс. – Что затеяли эти нацисты! Я ничего подобного еще не слышат!

В этот момент закончилась полька и оркестр без паузы заиграл веселый и знакомый ритм. Пары тут же рассредоточились и встали, хлопая в ладоши под стремительный тройной такт.

– Мазурка! – воскликнул Макс. Он взял ее за руки. – Мария, ты не забыла?

У нее зажглись глаза.

– Но я же…

Не успела Мария вздохнуть, как Макс поднял ее и закружил в танце.

Отец Пиотр Вайда снял тяжелое парчовое облачение священника и осторожно водрузил его на деревянную вешалку в гардеробе. Он передвигался медленно, его тело ныло от усталости. В ризнице сегодня вечером было особенно холодно, но Пиотр Вайда этого не почувствовал. Бремя мятущейся души настолько заполнило его, что он забыл обо всем другом. Он машинально разделся, стянул белый стихарь через голову и аккуратно сложил его в соответствующем ящике. Затем он запер ряд шкафов, где находилось несколько ценных священных предметов, хранившихся в ризнице между службами. Второму священнику, помогавшему провести ему полуночную литургию, пришлось спешно отправиться на отдаленную ферму принимать последнюю исповедь умирающего прихожанина. Так что отец Вайда остался совсем один.

Это мучило его больше, чем пронизывающий холод и влажность этой небольшой комнатки близ алтаря. Полное одиночество было невыносимо.

Отцу Вайде понадобилось несколько минут, чтобы оглядеться и проверить, сделал ли он все как полагается. Он вышел через дверь, ведущую к алтарю, и остановился на достаточном расстоянии, чтобы обозреть костел и убедиться, что в нем никого нет. Среди теней послышался царапающий звук – это смотритель Жаба неуклюже передвигался среди скамеек. Добросовестный Жаба совершал обход, проверяя, все ли в порядке.

Затем отец Вайда взглянул на алтарь. Он задержался на белом кружевном покрывале, свечах, дарохранительнице и думал, куда мог уйти тот молодой немецкий солдат. Эта мысль не давала ему покоя. Отец отвернулся и заспешил в больницу. На его долю выпала обязанность причастить больных. Быстро надвигались предрассветные часы рождественского утра, и он знал, что следует поторопиться. Однако ему было нелегко, мрачное настроение, в каком он пребывал с тех пор, как услышал невероятную исповедь, сковывало его движения. Отец Вайда почти не обращал внимания на то, что творил, и чувствовал себя самым одиноким человеком во всей созданной господом вселенной.

Собрав необходимое в сумку, Пиотр надел четырехугольный головной убор с черным помпоном и вышел на заснеженную улицу. Он тяжело переступал по мокрому снегу, большая ответственность, легшая на него после исповеди солдата, будто толкала его вперед сквозь слякоть.

Сорокалетний Пиотр Вайда за два десятилетия службы в качестве приходского священника никогда не испытывал подобного страха. Он так углубился в свои тревожные мысли, что не заметил, как на темной улице к нему вдруг приблизилась едва различимая фигура. И только когда другой человек оказался рядом с ним и пробормотал «Счастливого Рождества, отец», он, испугавшись, оторвал глаза от тротуара.

– Ян, – тихо произнес священник.

После полуночи было почти невозможно встретить кого-либо на улице. Дитер Шмидт, гауптштурмфюрер[9] гестапо, строго соблюдал введенный им же комендантский час и следил за тем, чтобы его солдаты безжалостно пресекали любое нарушение. Он неохотно сделал исключения для врачей и священников, которых часто вызывали среди ночи в силу рода их деятельности.

По лицу священника было заметно, какое смятение царит в его душе, и это не ускользнуло от острого глаза доктора Шукальского.

– Отец, вы плохо выглядите.

– Я чувствую себя хорошо. Очень хорошо. Ян, куда вы идете в этот час? Время уже за полночь.

– Видите ли, – он вздохнул, и пар из его рта заструился среди падавшего снега, – я просто гуляю, чтобы собраться с мыслями, но решил пойти домой и побыть вместе с женой и сыном. Если мой особый пациент проснется, то меня вызовут в больницу.

Отец Вайда кивнул. Шукальский был не единственным, кто хорошо умел читать по лицам, и священник заметил на лице друга странную рассеянность.

– Ян, а вам хорошо?

Врач тихо рассмеялся.

– Пиотр, беспокойтесь о моей душе, а я позабочусь о вашем теле.

Но лицо священника оставалось серьезным.

– Ян, я спрашивал о вашей душе.

Улыбка исчезла с лица Шукальского.

– Ян, – начал Пиотр тихим голосом – как скоро вы думаете лечь спать? Мне сперва надо проведать прихожан в больнице, но после этого…

– Это будет не скоро, Пиотр. Однако нет никакой необходимости заходить ко мне. Со мной все в порядке, я правду говорю. Наверно, я просто устал…

– Нет, Ян. Речь идет не о вас. Речь идет обо мне.

Брови Шукальского приподнялись. Он еще раз внимательно посмотрел в лицо друга, и выражение широко раскрытых серых глаз священника немного встревожило его.

– Пиотр, в чем дело?

– Ян, не здесь. Не сейчас. Попозже. Если… если я вообще к тебе зайду, а такое вполне может случиться… – Его голос угас.

– Пиотр, ты же знаешь, что мой дом открыт для тебя в любое время.

– Да-да. Тогда я зайду попозже. А теперь я должен поспешить. Спокойной ночи, Ян.

Шукальский стоял на заснеженном тротуаре и смотрел вслед торопливо удалявшемуся священнику. Отец Пиотр Вайда даже не пожелал ему счастливого Рождества.

Им пришлось нырять в дверные проемы, чтобы не оказаться в руках нацистских патрулей, и удалось незамеченными прийти в квартиру Марии.

– Тебе не надо было снимать номер в «Белом Орле», – тихо сказала она, ища в сумочке ключ. – Ты ведь можешь остановиться прямо здесь.

Макс прижал Марию к себе и приник губами к ее шее.

– Я не знал, с кем я встречусь, kochana Мария. Я сумел лишь узнать, куда тебя направили. Мне пригрезилось, что ты вышла замуж, родила шестерых детей и страшно растолстела.

– За два года? – Она расхохоталась. – Ах, да! – Она достала ключ.

Макс взял ключ и после несколько попыток нетвердой рукой подвыпившего человека отпер дверь. Они вошли в обнимку. Когда Мария хотела было включить свет, Макс поймал ее за руку, притянул к себе и впился в ее губы. Отстранившись от нее, он сказал:

– Мне не следовало уезжать из Варшавы.

– Забудем о прошлом, – прошептала она.

– Пусть будет так, moja kochana.[10] Мы будем думать только о настоящем, о тебе и обо мне, о Рождестве, о шампанском и безумной любви.