— Значит, нам всем закрыт доступ на фабрику? — упавшим голосом спросила Сильва.

— Доступ не закрыт, — отвечал Иванов. — При известной настойчивости можно, конечно, поступить. Не на нашу, так на другую. Но вы должны поставить перед собой резкий вопрос: рационально ли? Ведь вы сознательные люди, а не какие-нибудь там анчутки беспятые. И раз вы сознательные и представляете себе затруднительное положение Советского государства, вы должны не увеличивать затруднения, а всячески их ликвидировать.

Тогда я спросил, как Иванов представляет себе нашу работу в школе и что мы должны делать, чтобы поднять работу на высоту.

— Работы вашей в школе никакой нет, — ответил Иванов; и мне стало очень обидно. — По крайней мере, не видно результатов. А чтобы поставить работу, нужно перестать болтать и взяться за дело.

Тогда я спросил, что могли бы делать, например, мы с Сильвой.

— А пионеры у вас организованы? — сказал Иванов.

— То есть как организованы? Они дают торжественные обещания, потом маршируют, носят галстуки, участвуют в демонстрациях, потом…

— Вот то-то и есть, что носят галстуки. Теперь везде в школах организуются форпосты пионеров из тех ребят, которые не нагружены в отрядах. Форпосты должны привлекать школу к участию в общественно-политической жизни страны, налаживать самоуправление, помогать учителям даже вплоть до учебной работы и еще проводить политическое, физическое и антирелигиозное воспитание ребят. Да всех задач не пересчитаешь. Вот вы бы и взялись организовать такой форпост у себя.

После этого мы ушли.

Был суд надо мной по делу Пышки.

Все было очень торжественно. Председателем суда был избран Сережка Блинов. Он хотя отнекивался, но в конце концов довольно вяло согласился. Обвинителей было двое: Алмакфиш и Нинка Фрадкина. Защитников — тоже двое: Никпетож и Сильва.

Для меня поставили отдельную скамейку, для Пышки — тоже. Потом избрали двенадцать заседателей: шесть ребят и шесть девчат. Когда я увидел, что в заседатели вошли Володька Шмерц и Юшка Громов и еще некоторые их приятели, я решил, что мне несдобровать.

Суд открыл Сережка Блинов. Он сказал:

— Слушается дело по обвинению Кости Рябцева в том, что он организовал совершенно недопустимую в школе возню с потерпевшей Еленой Орловой. Костя Рябцев, ты сознаешься в этом?

— В чем? — спросил я. — Что возился — признаю, но преступления не вижу. Жмали все.

— Кто все?

— Все ребята.

— А ты был предводителем и инициатором?

— Ничего подобного.

— Кто же, по-твоему, был инициатором?

— Никто. Просто жмали и жмали. Это — такая игра.

— Но ведь в игре бывают предводители: например, капитан в футбольной команде.

— Футбол — игра организованная, а это — неорганизованная.

— Ну, хорошо. Пока довольно. Лена Орлова, ты признаешь себя потерпевшей?

Пышка молчит.

— Ну что же, Орлова? — официальным тоном спрашивает Сережка. — Тебя все ждут.

— Он жмал, — пищит Пышка еле слышным голосом.

Все как захохочут. Сережка зазвонил в колокольчик.

— Публика, ведите себя приличней, иначе очищу зал заседаний. Итак, Орлова, ты считаешь себя потерпевшей.

— Да ничего подобного! — заорал Колька Палтусов из публики. — Просто она признает, что жмал.

— Палтусов, еще одно восклицание — и ты уйдешь из зала заседания. Что же, Орлова, это тебе приятно было?

— Неприятно, — пищит Пышка.

— Так почему же ты не обращалась к дежурному шкррр… школьному работнику?

— Боялась.

— Чего боялась?

— Да-а, чего… — пищит Пышка, — а вздуют.

Все опять захохотали. Сережка говорит:

— Это вздор, Орлова. Где это ты видела у нас в школе, что мальчики бьют девочек?

— Сколько раз, — отвечает Пышка.

— Разрешите мне вопрос, — ввязалась Зин-Пална из публики. — Скажите, Орлова, а почему эти драки не доводятся до сведения школьных работников и почему никто о них не знает?

— Да ведь это игра, — отвечает Пышка. — А бывает, что девочки бьют мальчиков.

— Ну, пока довольно, Орлова, — сказал Сережка Блинов. — Теперь свидетели. Суд вызывает только одну свидетельницу: гражданку Каурову, которая была в этот день дежурным шкррр… школьным работником. Елена Никитишна, что вы можете сказать по этому делу?

— Я могу сказать то, — говорит Елникитка, — что Рябцев, как мальчик безнравственный, несомненно, был во главе той шайки, которая нападала на Орлову. То, что и он и Орлова называют игрой, вовсе не игра, а безобразие. В школе это недопустимо. Если бы это был не Рябцев, еще можно было бы думать, что тут невинная детская шалость. Но о Рябцеве существуют другие сведения.

— Ну, о других сведениях мы говорить не будем, — сказал Сережка. — Кто еще желает дать свидетельские показания?

— Я, — говорит Колька Палтусов.

— Что же ты можешь сказать? Да говори поскорей.

Тут вдруг — Сильва:

— Я выношу протест, что председатель подгоняет свидетелей.

— Ну ладно, — отвечает Сережка. — Всем нечего тянуть. Говори, Палтусов.

— Ну вот, — начал Колька. — Я тоже в этом участвовал и не понимаю, почему судят одного Рябцева. Была обыкновенная возня, и если судить, то придется судить всю школу по нескольку раз в день. Пускай сами шкрабы вспомнят, возились они или нет, когда были маленькие или хотя бы во второй ступени…

— Говори: школьные работники, Палтусов, — поправил Сережка.

— Ну, школьные работники, это все равно. И в литературе написано, как возились. Только им раньше была дана большая власть, и за возню учителя в старой школе избивали и драли ребят, а теперь — нельзя, вот они и придумали суд…

— Суд никто не придумывал, — строго перебил Сережка. — Суд есть организованная форма советской общественности. Ну, довольно. Слово предоставляется обвинителям. Александр Максимович, пожалуйста…

И вдруг Алмакфиш неожиданно заявляет:

— Я отказываюсь от слова, потому что дело и так ясное.

Все посмотрели на него с недоумением. После этого выступила Нинка Фрадкина — второй обвинитель.

— Я, — говорит, — требую, чтобы Костю Рябцева обязательно наказали как можно строже: например, выгнали бы из школы. Потому что у него руки не на привязи и он не может пройти мимо девочки, чтобы не вытянуть ее по спине…

— А сама-то на прошлой неделе меня за волосы дернула, — говорю я.

— Подсудимый, твоя речь впереди, а сейчас молчи, — это Сережка.

— Я — один раз, а ты меня — сколько раз, — говорит Нинка. — Потом он — верно — постоянно устраивает жманье Лены Орловой. Они все говорят, что им нравится, как она пищит. Ну, а если им нравится, как я ору или как я хлопаю их по щекам туфлей, то они меня тоже будут жмать? А это безобразие, если они всех девочек начнут жмать. Поэтому я требую примерного наказания для Рябцева, и если не из школы исключить, то, по крайней мере, дать ему сто задач по математике и чтобы он все их решил в неделю.

— Ученьем не наказывают, — говорит Сережка. — Теперь пусть говорят защитники. Ты, что ли, Дубинина, первая.

— Могу и я, — говорит Сильва и вскочила с места.

Поглядел я на нее — и не узнал: глаза горят, волосы закудрявились и растрепались.

— Если, — говорит, — исключать Рябцева, то нужно исключить и всех остальных мальчиков. Пусть остаются одни девчата. Потому что и Фрадкина, которая обвиняла Рябцева, и все остальные прекрасно понимают, что не Рябцев один виноват, а все мальчики. В коридорах и в зале идет постоянная возня, и не разберешь, кто кого колотит или кто с кем возится. Но здесь мы пойдем против идеологии Советской власти, которая ввела совместное обучение для того, чтобы раскрепостить женщину и установить равенство полов. Конечно, может, Рябцев рукоприкладствует чаще, чем другие, но из этого еще не следует, что мы должны нарушать установленный революцией порядок и отделять девочек от мальчиков. Почему ко мне никто никогда не лезет ни с любезностями, ни с колотушками? Потому что я этого не желаю и никогда не допущу. Так же и другие. Вместо приговора Рябцеву я предлагаю вынести приговор всем девчатам, которые любят возню, а потом предлагают других исключить…