С ученьем очень плохо: не сдано ни одного зачета за весь месяц.

Словно нарочно, все время случаются разные штуки, которые только еще больше обозливают. Конечно, на первом месте — Черная Зоя.

Сегодня я встретился с ней в коридоре — кругом больше никого не было. Она мне вдруг и говорит:

— Я тебя теперь окончательно раскусила.

— А мне наплевать, — ответил я и хотел пройти.

— Нет, погоди, — сказала Зоя. — Я кое-что про тебя знаю и, прежде чем разглашать, хочу попробовать на тебя повлиять.

Мне стало смешно, и я остановился: как это всякая дура может на меня влиять.

— Твои похождения раньше или позже откроются, — продолжала между тем Зоя. — И как ты ребят яблоки учил воровать, и все остальное. Я действительно раньше была в тебя влюблена, но есть такой закон природы, что если кого-нибудь разлюбляешь, то того еще больше начинаешь ненавидеть.

— Перестань ты свою бузу, — прервал я ее со злостью. — Уши вянут слушать. Когда ты, Травникова, перестанешь вносить в школу разложение? Влюблена, разлюбила, втюрилась, втрескалась, ах, мои чувства, ах, я пылаю, ах, я умираю!.. Что ты, черт тебя побери совсем!.. Я, конечно, знаю, что ты буржуазного происхождения и тебе трудно и даже невозможно стать коммунисткой, но все-таки раскинь остатками мозгов и пойми, что у нас революция и всю эту пыль нужно сдать в архив.

— Разложение вносишь ты, а вовсе не я! — закричала Зоя. — Что, ты думаешь — никому не известно, что ты со своими бандитами исколотил на улице Мишу Григорьева? Я теперь окончательно поняла, что ты — бандит и неисправимый негодяй!.. Но я-то сумею тебе еще отомстить!

— Какого там Мишу или Шишу? — спросил я, сразу и не поняв, в чем дело. — А, это, должно быть, того буржуйчика?.. Ну, что ж? Он сам заслужил.

— А особенно по-рыцарски, что напали вдесятером на одного, — ядовито сказала Зоя. — Красиво, нечего сказать.

Я страшно рассвирепел и хотел было ей отвесить кооперативную выдачу, но тут в коридоре появились еще ребята. А Травникова, словно ее завели, повысила голос и нарочно, при ребятах, прокричала:

— Ты бы хоть следил за своими пионерами, чтобы они стихов не сдирали! А то ведь это позор — чужие стихи вывешивать!

— А кто сдирал? — спросил я. — Ну-ка, скажи, кто сдирал?

— Твой Курмышкин и содрал, вот кто содрал! Я сама эту стенгазету видела, из которой он содрал! Что, выкусил! Это на ликбезном пункте при больнице стенгазета.

Я сейчас же решил проверить, разыскал Курмышкина, который уже пришел, и спросил:

— Мышка, это правда, что ты содрал стихи?

Он сначала отпирался, потом сознался. Я взял с него обещание, чтобы он больше этого не делал. Курмышкин дал честное пионерское. После этого я нашел Сильфиду Дубинину и ей тоже сказал, чтобы она не попала в дурацкое положение. Сильва подумала, потом сказала:

— Но, с другой стороны, если бы Курмышкин не принес этих стихов — тебе в голову не пришло бы издавать стенгаз.

Это верно. Как удивительно иногда умеет Сильва найти хорошее даже в плохом; а сама простейших вещей не понимает. Сейчас особенно тяжело, что мы с ней в натянутых.

Просто даже досадно, какие маленькие ребята бывают иногда скрытные. Вот, например, Махузя Мухаметдинова. Она не ходила в школу, а следовательно, не была на собраниях форпоста целых две недели. Когда я сегодня стал у ней добиваться причины — ничего не добился.

— Может, больна была?

— Ньет.

— Уезжала?

— Ньет.

— Родители не пускали?

— Ньет.

Я из этого вывожу, что мне, как вожатому форпоста, нужно обследовать семейное и имущественное положение пионеров, входящих в форпост. И держать связь с родителями.

Сегодня мне Октябрь таинственно, по секрету сообщает:

— А знаешь, Владленыч, что Гаська Бубин рассказывает?

— Что?

— Будто его отец — фершал, так они с другим фершалом водкой мертвого скелета поят.

— Какого еще мертвого скелета?

— Катьку.

Я призвал Бубина и все велел рассказать. Так как Бубин заикается, то его трудно понять. Я, в общем, уловил только то, что действительно у его отца есть скелет и что его отец пьет водку.

Сначала я не хотел ввязываться в это дело, но потом рассудил так, что если это делается на глазах у пионера, входящего в наш форпост, то я обязан вмешаться. Решили сделать вот что. Когда к Бубину отцу придет в гости другой фельдшер, его товарищ по больнице, то Гаська позовет Октябку (в одном дворе живут), а Октябка мигом слетает за мной. Самому Гаське Бубину уходить из дому нельзя — отец не позволяет.

Большая неприятность. Зин-Пална вызвала меня сегодня в учительскую и спрашивает:

— Давно вы, Рябцев, стали практиковать кулачные расправы?

Я сразу догадался, в чем дело.

— Это, наверное, насчет буржуйчика Григорьева, Зинаида Павловна?

— С какой стати вы его избили? Это что: классовая борьба, что ли, по-вашему?

— Если вы будете надсмехаться — я уйду.

— Да нет, я без иронии, серьезно спрашиваю: вы в этой драке видите классовую борьбу?

— Конечно, может, тут есть кусочек и классового инстинкта. Но главное — в том, что он первый начал приставать к ребятам.

— Ну, знаете, уважаемый педагог… Довольно. Я потеряла терпение. Так как, по-видимому, с ячейкой (Мы приписаны к фабричной ячейке, но Иванов перешел оттуда в уком.) — с ячейкой вы не считаетесь, то мне придется пойти в уком. Ведь в конце концов нужно выяснить: какими правами вы пользуетесь, какие задания вам даны и что вы из себя представляете как руководитель первоступенских малышей?

— Да я и сам вам могу выяснить, Зинаида Павловна, и вам совсем незачем ходить в уком. Форпост есть объединение пионеров с целью организованного проведения пионерского влияния на учащихся школы.

— А вы кто?

— Я и Дубинина, как более взрослые прикомандированы к пионерам для правильного руководства их работой.

— Входит ли в задания форпоста истребление буржуазии?

— Нет, конечно, не входит, но…

— С меня достаточно. Ясно, что вы превысили полномочия.

— Да ведь он сам лез, Зинаида Павловна.

— Слушайте, Рябцев. Если бы это вы, лично вы, учинили драку с кем-нибудь на улице, я бы, пожалуй, ограничилась тем, что отметила бы в вашей характеристике, что ваша грубость переходит границы, но здесь замешаны маленькие. Тут колоссальная ответственность падает не только на вас, но и на меня. Согласитесь сами: сначала этот… яблочный налет, потом — избиение Григорьева…

— А можно узнать, откуда вы получили сведения про Григорьева?

— Нет; это мое дело. Не думаю, впрочем, чтобы что-нибудь можно было скрыть в таком коллективе, как школа.

Я ушел. Если она пойдет в уком, то…

До сегодняшнего дня я как-то с осторожностью относился к Велосипеду; он очень какой-то отрывистый и замкнутый в себе. Но сегодня переменил о нем мнение. После общественной лаборатории он вдруг подзывает меня к себе и говорит:

— Заведующая не пойдет в уком.

Я удивился:

— То есть как? Почему? И откуда вы знаете?

— Вчера на учительском совещании шел разговор про тебя. Обвиняли тебя в хулиганстве. Хотели добиваться отстранения тебя от форпоста. Я был против. Долго препирались — потом решили пока воздержаться. Только — воздержись-ка ты тоже. А?

— От чего воздержаться, Сергей Сергеич?

— А от этих… неорганизованных поступков. Ставь каждый раз перед собой вопрос: целесообразно ли? И если да, то — действуй. Если нет — воздержись. Им, видишь ли, непонятно, что ты действуешь не ради озорства, а из принципа?

— А… как вы-то додумались, Сергей Сергеич, что я из принципа?

— Мне понятно. Сам таким был.

И больше от него я не добился ни звука. Совсем не то, что Никпетож. Тот, бывало, разведет, разведет… А Велосипед меньше понятен, зато после разговора с ним как-то мужества больше. Теперь я думаю, что боялся подойти к нему главным образом из-за его очков. Глупо, но факт.