— Это самый красивый танец, какой я видел, а видел я их в свое время немало, — объявил капитан Джим, когда смычок наконец выпал из его уставшей руки. Лесли, смеющаяся и запыхавшаяся, опустилась на стул.

— Я люблю танцевать, — сказала она, обращаясь к сидевшей рядом Ане. — Я не танцевала с шестнадцати лет… но очень люблю танцы. Кажется, будто музыка бежит в моих жилах, как ртуть, и я забываю обо всем… обо всем, кроме удовольствия выдерживать ритм. Под ногами нет пола, и нет крыши над головой — я плыву среди звезд.

Капитан Джим повесил скрипку на место рядом с большой рамкой, в которую были оправлены какие-то банкноты.

— Есть ли среди ваших знакомых кто-нибудь еще, кто может позволить себе развешивать банкноты на стенах вместо картин? — улыбнулся он. — Здесь двадцать десятидолларовых банкнот, не стоящих даже стекла, которое их покрывает. Это банкноты старого банка острова Принца Эдуарда. Они были у меня на руках, когда банк лопнул, и я велел оправить их в рамку и повесил здесь — отчасти как напоминание никогда больше не доверять банкам, а отчасти для того, чтобы, глядя на них, испытывать наслаждение, какое испытывает настоящий миллионер… А, Помощничек, не бойся! Теперь ты можешь вернуться. Музыка и шумное веселье на сегодняшний вечер закончились. Старому году осталось пробыть с нами лишь один час. Я, мистрис Блайт, видел семьдесят шесть новых годов, приходивших вон оттуда, из-за залива.

— Вы увидите сто, — сказал Маршалл Эллиот.

— Нет, да я и не хочу… по меньшей мере, думаю, что не хочу. Смерть кажется нам все более дружелюбной, по мере того как мы стареем, Маршалл. Впрочем, я не утверждаю, будто кто-то из нас действительно хочет умереть. Теннисон сказал правду, когда написал это[24]. Взять хотя бы старую миссис Уоллес из Глена. Всю жизнь у нее — бедная душа! — было полно неприятностей, и почти все, кого она любила, умерли. Она всегда говорит, что будет только рада, когда придет ее смертный час, и что не хочет более пребывать в сей юдоли слез. Но стоит ей захворать — что за суматоха! И доктора из города, и лекарств столько, что от них и собака сдохла бы. Хоть жизнь, без сомнения, юдоль слез, есть люди, которые плачут с удовольствием.

Они провели последний час старого года, тихо сидя вокруг огня. За несколько минут до полуночи капитан Джим встал и открыл дверь.

— Мы должны впустить в дом Новый год, — сказал он.

За дверью была прекрасная синяя ночь. Искрящаяся полоса лунного света казалась гирляндой, украшающей залив. Гавань, отделенная от него песчаной косой, сверкала, как жемчужная мозаика. Они стояли перед дверью и ждали — капитан Джим, с его зрелым, исчерпывающим жизненным опытом, Маршалл Эллиот, в расцвете сил, но с ощущением бессодержательности своего существования; Гилберт и Аня, с их драгоценными воспоминаниями и горячими надеждами; Лесли, с ее горьким прошлым и безотрадным будущим.

Часы на маленькой полке над камином пробили двенадцать.

— Добро пожаловать, Новый год, — низко поклонившись, сказал капитан Джим, когда отзвучал последний удар. — Я желаю вам всем, друзья, счастливейшего года в вашей жизни. Что бы ни принес нам Новый год, я думаю, это будет наилучшее, что припас для нас Великий Капитан… и, так или иначе, все мы станем на якорь в хорошей гавани.

После Нового года зима решительно вступила в свои права. Высокие белые сугробы громоздились вокруг маленького домика, а мороз разрисовал его окна пальмовыми ветвями. Лед в гавани становился все толще и прочнее, пока местные жители не начали свои обычные зимние путешествия по нему. Безопасные пути были отмечены вехами по распоряжению человеколюбивого правительства, и день и ночь на них весело позвякивали колокольчики саней. В тихие лунные ночи Аня слушала этот звон в своем Доме Мечты, словно сказочную мелодию, исполняющую на курантах эльфов. Залив замерз, и маяк на мысе Четырех Ветров больше не вспыхивал во тьме. В те месяцы когда навигация была закрыта, должность капитана Джима становилась синекурой.

— До весны у нас с Первым Помощником нет других занятий, кроме как греться да заполнять чем-нибудь досуг. Прежний смотритель маяка всегда переезжал на зиму в Глен, но я предпочитаю оставаться на мысе. В деревне Первому Помощнику грозила бы опасность быть сжеванным собаками. Тут, конечно, вроде как одиноко, когда нет ни солнца, ни моря для компании, но если наши друзья будут почаще заходить, чтобы нас проведать, мы переживем это трудное время.

У капитана Джима был буер[25], и немало великолепных коротких прогулок на бешеной скорости совершили Гилберт, Аня и Лесли по гладкому льду гавани со своим опытным другом. Аня и Лесли вдвоем предпринимали дальние походы на снегоступах по полям или через гавань после снегопадов, или по лесам за Гленом. У них были очень хорошие приятельские отношения. Каждая имела что-то, чем могла поделиться с другой, каждая чувствовала, что жизнь становится богаче благодаря дружескому обмену мыслями и дружескому молчанию, каждая смотрела на белые поля, разделяющие их дома, с приятным сознанием, что там, за ними, — друг. Но несмотря на все это, Аня чувствовала, что между ней и Лесли всегда остается незримая преграда — скованность, которая никогда не исчезала полностью.

— Не знаю, почему я не могу сблизиться с Лесли, — пожаловалась как-то раз вечером Аня капитану Джиму. — Мне она так нравится… я так восхищаюсь ею… я хочу принять ее прямо в мое сердце и прокрасться прямо в сердце к ней. Но мне никогда не удается преодолеть эту невидимую преграду.

— Вы всю жизнь были слишком счастливы, мистрис Блайт, — отвечал капитан Джим задумчиво. — Мне кажется, что именно поэтому вы и Лесли не можете стать по-настоящему близки. Преграда между вами — пережитые ею страдания и горе. Она не виновата в этом, и вы не виноваты, но преграда существует, и не одна из вас не может преодолеть ее.

— Мое детство не было особенно счастливым, до того как я приехала в Зеленые Мезонины, — негромко возразила Аня, пристально глядя в окно на неподвижную, печальную, мертвую красоту безлистных теней деревьев на залитом лунным светом снегу.

— Может быть… но это было просто обычное несчастье ребенка, за которым некому приглядеть, как положено. В вашей жизни не было никакой трагедии, мистрис Блайт. А жизнь бедной Лесли — почти сплошь трагедия. Я полагаю, она чувствует — хотя едва ли осознает это, — что в ее жизни много такого, чего вы не можете ни разделить, ни понять. И поэтому ей приходится держать вас на расстоянии — отталкивать, так сказать, — чтобы не позволить причинить ей боль. Вы же знаете, когда у нас что-нибудь болит, мы отпрянем, если кто-то попытается прикоснуться к больному месту. Это, я думаю, относится к нашим душам в той же мере, что и к телам. Вероятно, душа Лесли — незаживающая рана; неудивительно, что она прячет ее.

— Если бы дело действительно было только в этом, я не тревожилась бы, капитан Джим. Я поняла бы. Но бывают минуты — нечасто, но изредка, — когда я почти уверена, что Лесли не… что я не нравлюсь Лесли. Иногда, случайно взглянув на нее, я замечаю в ее глазах выражение странной неприязни… Оно исчезает так быстро… но я видела его, я уверена в этом. И от этого мне больно, капитан Джим. Я не привыкла, чтобы ко мне испытывали неприязнь… и я так усердно старалась завоевать дружбу Лесли.

— Вы завоевали ее, мистрис Блайт. Бросьте все эти глупые мысли, будто вы не нравитесь Лесли. Если бы вы ей не нравились, она не захотела бы иметь с вами ничего общего, не то что дружить с вами, как она это делает сейчас. Я достаточно хорошо знаю Лесли Мур, чтобы быть уверенным в этом.

— Когда я впервые увидела ее, спускающуюся с холма со стадом гусей в день моего приезда, она смотрела на меня с тем же выражением, — настаивала Аня. — Я почувствовала это, даже несмотря на все мое восхищение ее красотой. Она смотрела на меня враждебно и с какой-то обидой… да-да, это действительно так, капитан Джим.