- Ну и что же? - спросил он, усмехнувшись.

- Ну и все, - ответила дочь эмигранта.

- Понимаете, - сказал он, глядя прямо в глаза этой заграничной штучке, - я ведь не для себя стараюсь. Вам что, не хочется, чтобы о вас было в газете?

- Лично мне это не интересно, - сказала она, глядя на него в упор, но вы спрашивайте, спрашивайте, если у вас есть вопросы, спрашивайте...

- Понимаете, - сказал он обиженно, - такое впечатление, что я вас чем-то обидел... мне ничего не известно о вашей работе, ну, что вы делаете, для чего, как это вообще...

Не за что было ухватиться.

- А вы им микроскоп покажите, - сказала блондинка.

- Ах да,- откликнулась Ковригина,- микроскоп. Пожалуйста,- и жестом пригласила его в соседнюю комнату.

Комната была побольше первой. Несколько шкафов, стол, на нем микроскоп.

- Это? - спросил Андрей.

- Да, это, - ответила она.

"Вот отсюда и нужно тянуть ниточку", - подумал он.

- А как вы работаете с микроскопом? - спросил он.

- Смотрим вот сюда, - она ткнула пальцем. Разговорить ее было трудно.

Он представил на мгновенье, что все же ему удалось ее разговорить, растормошить, и они подружились... Какая женщина!.. И он стал наезжать в Малоярославец или она к нему в Калугу. Она ему нравилась. Она ему очень нравилась. И чем больше она ему нравилась, тем больше он терялся перед ее серыми глазами...

- Как интересно! - сказал он с надеждой. - Как вы в него смотрите?

Она пожала плечами и наладила микроскоп.

- Вы что, и в школе этого не видели? - спросила она.

- Нет, не видел, - соврал он и покраснел и припал к окуляру.

Там, в матовом пространстве, передвигались кружки и палочки, а в дверях стояла дочь эмигранта и разглядывала его с укоризной. Пора начинать, подумал он и спросил, не отрываясь от окуляра:

- Скучный у вас городок?

- Для меня нет, - ответила она.

- Что же вы делаете по вечерам? - спросил он.

- А вы? - спросила она насмешливо.

- Ну, хожу в кино, в ресторан, - ответил он, хотя ни в кино, ни в ресторане не был уже с полгода, - а вы?

- Предпочитаю читать, - сказала дочь эмигранта словно отрезала, и тут же, не давая опомниться: - Ну, посмотрели? Какие еще вопросы?

Вопросов больше не было. Все разбивалось о явную недоброжелательность Настасьи Ковригиной.

- А здесь кинотеатр есть? - спросил он.

- Есть, конечно, - сказала она.

Тогда он выдохнул с отчаянием:

- Давайте вечерком сходим?

Она усмехнулась и ответила жестко, не отводя взгляда:

- Я в кино не хожу.

Как он с нею распрощался, как выскочил из этого кошмара, было не понять. Овеваемый весенним ветерком, он бежал к вокзалу, не спрашивая дороги. Ноги сами несли его. Он семенил с портфелем в руке, маленький и сутулый, счастливый, что благополучно унес ноги. "Дочь эмигранта" звучало как "сын врагов народа".

Ровно в тринадцать ноль-ноль он резко направился через площадь к зданию вокзала. Папироса дымила в руке. Видно было, как сосед по гостинице оттолкнулся от тротуара и пошел навстречу. На самой середине площади они сошлись. Сосед наклонился прикурить, и Андрей торопливо отчитался.

- Все отлично, - сказал сосед, - счастливого пути.

9

Замереть на маминой груди, позабыв все на свете: и Калугу, и горькие годы разлуки, и громад-ные, удивленные зрачки Анны Ильиничны, и серые, отдающие холодом, прекрасные - Анаста-сии, и маленькие, въедливые, карие Сергея Яковлевича, и вчерашнюю войну, и завтрашнюю Америку... Маме он ничего не рассказал. Она была потухшая и выжатая. Восемнадцать лет лагерей и ссылки в один день не перечеркнешь. Это надолго. Стоит взглянуть на нее, как тотчас перед глазами - решетки, сырые стены, колючая проволока и матерщина следователей, и тяже-лый кулак, и конвоир... Мамочка, мамочка, как бы встретить этих людей, нелюдей этих, прикасав-шихся к тебе своими лапами! Где-то ведь есть их тихие квартиры, где ждут их счастливые жены и счастливые дети; где-то мелькают они в заячьих шапках и в кепочках, в сапогах и штиблетах, сухощавые и страдающие одышкой; где-то ведь звучат их оплеухи и вкрадчивые баритоны и истеричные, похмельные хриплые тенора. И сколько бы Андрей ни глядел на мать, всякий раз видел бьющую руку, почему-то в рыжих волосах, и маленькие раскаленные карие глазки, направ-ленные на нее; и ее лицо в уродливой гримасе боли, ужаса и отчаяния... Мамочка, мамочка, что же сделать, чтобы позабыть все это? Как отмыть тебя от унижающих оплеух, плевков и мата?! Мамочка, мамочка!..

Он все рассказал ей, все, кроме глупого фарса со шпионами и Америкой, и она говорила обо всем, кроме того, что пережила за восемнадцать лет. Только и сказала: "Когда этот умер, я поняла, что все переменится..."

Маме дали квартиру, работу. Предложили войти в комиссию по реабилитации. Ехать нужно было на Северный Урал, мотаться по лагерям и освобождать, освобождать, освобождать таких же, как она, избитых, изможденных, потухших.

Три майских дня пролетели незаметно, и Андрей воротился в Калугу. В редакции его сердечно поздравляли с возвращением матери, и те, на кого он еще совсем недавно смотрел с жалостью, снова выглядели нормальными людьми, его товарищами. И Анна Ильинична предложила немед-ленно выпить по глотку за мамино возвращение, потому что она-то уж лучше других понимала ситуацию. И они выпили, и Анна Ильинична, нацелив на Андрея свои громадные печальные глаза, спросила:

- С мамой советовался? Нет? Ничего ей не сказал? Испугался? Ей не до этого. Понимаю, понимаю...

- Да вообще,- сказал Андрей,- надо с этим кончать...

- Ты знаешь, - сказала она, - знаешь, чем может кончиться американская эпопея? Кончит-ся она тем, что тебе предложат следить за близкими тебе людьми... например, за мной...

- Ну уж! - сказал он и покраснел, и тут же вспомнилась роскошная Анастасия Ковригина.

Через месяц позвонил Лобанов, и они встретились. Уже в телефонном разговоре Андрей дал понять, что с ним не пообедаешь, и потому Сергей Яковлевич спросил, встретясь:

- Какая-то грусть в вашем голосе. С матерью-то все в порядке?

- Ну, пока она о вас не знает, у нее все в порядке, - сказал Андрей с невеселой усмешкой.

Лобанов вскинул брови.

- В каком смысле, Андрей Петрович? Надеюсь, вы с нею не откровенничали?

- Да нет, - сказал Андрей, - ее волновать нельзя.

- Вот и отлично, - сказал Сергей Яковлевич, - а грусть у нас откуда?

- Если нужно, - криво улыбнулся Андрей, - я расскажу о поездке в Малоярославец... У меня там не все получилось...

- Пустяки, Андрей Петрович, все вышло отлично.

- Э, - сказал Андрей, - ваш сотрудник не знает подробностей.

- Все хорошо, все хорошо. Анастасия меня проинформировала... Вы действовали отменно.

Он провел по столу, и солнце заиграло на рыжих волосах.

Он нервничал, Андрею это было заметно. Чекист поправил галстук, проглотил слюну - кадык шевельнулся. Сказал улыбаясь:

- Есть одно дельце, Андрей Петрович.

- А как с Америкой? - нагло спросил Андрей.

- Да вот уже совсем скоро, - сказал Лобанов с ленцой. - Тут вот какое дело...

И тут Андрей приготовился выпалить слово "нет", но сдержался. Опять началась лихорадка. Мелкая дрожь охватила тело - то ли ужас, то ли гнев, то ли крайняя решимость. Сергей Яковлевич глядел на него с грустью.

- У вас там с английским все в порядке?.. Анна Ильинична, видать, педагог крепкий, не правда ли? Это я сужу по вашим впечатлениям...

- Да я ничего и не говорил...

- Говорили, Андрей Петрович, впрочем, пожалуй, и нет, но это чувствуется, это видно, у вас даже легкий акцент проскальзывает, вот, я думаю, какого человека держали взаперти, такого специалиста, Анну Ильиничну, вместо того чтобы пользоваться ее знаниями... Вы с ней дружите?

- Конечно,- выдавил Андрей.

- Ну что она, как она после всего? Настроение какое? После стольких лет лагерей человек ожесточается, он перестает ручаться за свои поступки.