- Ну шустер, Серафим! - задвигались мужики. - Ну бреет! Где ты только насобачился?

Сима горделиво покашлял и, одобренный похвалой, задал неожиданный вопрос:

- Кто тут Маркса читал? Только без брехни. Карпыч, читал Маркса?

Иван Поликарпыч не ответил. Отвалясь на спинку стула и опустив веки, будто ставни от непогоды, в этом своем как бы отсутствии он терпеливо перемогал Симу.

- Не читал! По лицу вижу, что не открывал даже. А я заглядывал. Я, брат, полистал, была такая охота. Понять, конечно, многое не понял, не про меня писано, но кое-што ухватил. Там как сказано? Ежели ты работник, стало быть, за эту свою работу ты должон и сам поесть, и детев своих накормить, сам обуться-одеться и чадов обуть-одеть, да еще и делу своему выучить, потому как они после твоего износу место твое займут. А коли работодатель этого не соблюдает, то затея его непрочная, недолгая, одного только укосу.

- А насчет выпить ничего не написано? - подмигнул дядя Аполлон.

- Дак и это, надо думать, предусмотрено для нормального развития, поскольку без этого трудящему человеку тоже нельзя, душа у него сморщится, как сапог немазаный. Ну-ка, налей, Марья Алексеевна, к слову сказать.

Сима, не дожидаясь Мани, сам же и разлил по стаканам и, подняв свой, провозгласил:

- Так што, участковый, ежели люди запрета не блюдут и сургучную не покупают, стало быть, есть какая-то причина. Запрещай, не запрещай - тут уж ничего не сделаешь. Тут, брат, помимо писаного, неписаный закон себя кажет. Все одно как если б тебе не нравилось, что у собаки хвост крючком. Ты можешь отрубить этот хвост, собака станет куцая, а все одно кутята от нее опять народятся с хвостом.

- Понес, понес! - всплеснула руками Маня. - К какому тыну тут собачий хвост, царица небесная? - И, подскочив, весело запричитала: - Ой, да хватит вам, мужики! Пейтя, гуляйтя! Молодежь, вы там тоже не скучайтя. Может, кому чево надо, дак не молчитя.

- Всего хватает, теть Мань, - дружно отозвались с другого конца.

- Вот и ладно! - закивала Маня. - Чтоб все по-хорошему.

Она вылезла из-за стола, сходила куда-то и, воротясь, выставила еще три бутылки, на этот раз простых, без виноградных лоз на этикетках. И содержимое их было тусклое и будничное. Одну бутылку она передала на Сашкин конец, остальные поставила перед мужиками.

Иван Поликарпыч встал, однако, засобирался уходить. Он приложил ладони к груди и чинно покивал всем тыквенно блестевшей лысиной:

- Благодарю за компанию, товарищи. Марья Лексевна, спасибо.

- Да што ж так-то! - всполошилась Маня, тоже вставая. - Уже и уходишь, гостюшко дорогой.

- Надо итить.

- Иван Поликарпыч! - тоже зашумели мужики. - И не посидел как следовает.

- Посошок хоть давай.

- Не, предостаточно.

- Да брось ты!

- Не могу, не могу. Ну, значит, Александр Яковлевич, неси свою службу исправно, как браты твои.

Санька поднялся, поправил чубчик.

- Ну и возвращайся потом в деревню. Будем ждать, в общем.

- Спасибо, дядь Вань! За мать спасибо!

- Ну ладно, ладно.

Маня проводила Ивана Поликарпыча за калитку и, воротясь, тут же набросилась на Симу:

- Это все ты, балабол! Распахнул ширинку. Так стыдно, так стыдно, ушел человек.

- Не велика шишка.

- И долбит, и долбит, все темечко проклевал, осмодей беспонятливый.

- А чево я такова особеннова? - Сима возвысил голос и в сердцах отшвырнул вилку. - Гляди-кось!

- И глядеть нечево. Вот же не хотела тебя звать, дак сам отыскался, за версту чует. Ох!

Маня цапнула себя под левой грудью, болезненно поморщилась.

- Оно, конешно... тово... не надо бы... - изрек рассудительный дядя Федор. В продолжение всего недавнего спора он, народитель восьмерых Федоровичей и Федоровен мал мала меньше, сидел, младенчески приоткрыв рот, переводя тягуче-задумчивый взгляд то на одного, то на другого, не принимая ничьей стороны. - Про это... гм... тово... не надо бы, говорю...

Неожиданно в распахнутую уличную створку постучали, и все враз примолкли...

- Маня, а Мань! - позвал старушечий, ломкий голосок. - Дома ли?

- А ктой-та? - отозвалась Маня.

- Да я это, я.

- Ты, баб Дусь?

Над подоконником высунулся белый платок бабки Денисихи, одинокой старухи, обитавшей где-то на другом порядке, за огородами. Мокроватые глазки шустро обежали гостей и закуску.

- Чего тебе, баб Дусь?

- А и ничего. Вижу, не ко времю я. Опосля зайду.

- Да тут все свои, Саню мово провожаем.

- Н-но? Далече?

- В армию. Двое-то у меня уже тама, а этот младшенький.

- Н-но! Уже обсолдатился? Ерой! А я слышу от себя, у Мани гармошка. Што за причина - не святая неделя, не Троица, а гулянье? А оно вон дым-то откудова. Ну-к што ж, нехай пойдет послужит, нехай. Теперь не война, служба не чижолая, сытная да чистая. Мой-то внучек Васеня пошел да насовсем и остался, понравилося. Сперва действительную отбыл, а после в училишша на командира, а щас - эполеты носит, пояс золотой, рукавицы белые. Карточку прислал - прямо красавец! А теперь оженился, квартира, пишет, хорошая, с водопроводом. Нутя... Одно токо худо - домой не кажетца, пишет, не пущают. А я-то привыкла к ему, без отца, без матери рос, вот как прилипла, пока выходила. Ну, дак зато ему теперь удача выпала, и то мене радость большая негаданная. Ступай, ступай, соколик, служи, не сумлевайся, добрый час тебе.

- Да ты заходи, баб Дусь, - позвал Сашка, обласканный ее словами, благами предстоящей службы. - Посиди с нами.

- Спасибо, Санюшка, спасибо, болезный. Што ж я пойду-то мешать, юбка рваная, с огороду я. К себе побреду, хата брошенная.

Денисиха, однако, не уходила, все толклась у окна, белый хохолок ее платка дрожливо застил дальний заречный лес.

- Ну хоть так, рюмочку выпей! - настаивал Сашка и, не дожидаясь согласия бабы Дуси, протиснулся по-за лавками, выставил на подоконник полстакана, кусок рыбы на хлебушке.

- Ох да голубчик белый! Да разлюбезный ты мой! Не в мои годки пить-то, да ради такого случая, так и быть, оскоромлюсь.

Денисиха потянулась сухой курьей лапкой, взяла с подоконника стакан, на какое-то время ее платочек исчез из виду. Но вот сыренькие глазки снова объявились на уровне подоконной доски, часто смигивая красноватыми веками.

- Хороша-ай! - с веселым испугом перевела она дух и отщипнула от окуня хребтинку. - А это кто ж такой сидит, не признаю никак? Рядом-то, рядом.

- Племяш мой, - представила меня Маня. - Полькин сын.

Денисиха, соображая, с пытливой мукой уставилась на меня.

- Ну Полянкин, сестрин, которая в городе. Иль забыла?

- Н-но! Полянку-то помню. Как же! Дак сынок ее? Нутя-нутя... Носами-то схожие, носы у вас у всех заметные. Ага, ага. Племянник, стало быть... Ну, коли все тут свои, то и скажу, Маня, зачем пришла. Да зачем...

Денисиха, кряхтя, забралась на завалинку, отодвинула стакан в сторонку.

- Гонит давеча Лаврушка трактор с плугом, пахал здесь на деревне, думаю, дай допытаю, может, и мне одним обиходом перевернет огород. А то шутка ли лопатою-то копать, силов вовсе не стало. Нутя... Остановил, хохочет пострел: а это, мол, будет? А у меня, как на грех, и не оказалось. Была одна запрятанная, на черный день берегла: заболею али и вовсе помру - ямку выдолбить, кто ж меня за так туда определит, одна я... Берегла-берегла, а под май и стравила...

- Одна пила? - хохотнул Сима.

- Чево? - Денисиха оттопырила платок возле уха.

- Одна, говорю, опорожнила?

- Подь ты, варнак! Такому, как тебе, и выставила. Хата совсем облупилася, стоит как зебра пятнатая, а тут май вот он, перед людьми совестно. Я и попросила глинки-то привезти, стены обмазать. Ну дак платить-то нечем, какие мои доходы? Да нынче деньги и не спрашивают, знают, нетути у людей трояков, неоткуда им заводиться. Ну дак заместо денег подавай лиходея этого, горыныча распроклятого.

- Все верно, как по-писаному! - согласно тряхнул кудрями Сима. - Как-то оборачиваться надо? Сполнять всякие услуги промеж собой? А коли не звякает, люди сами себе валюту придумали.