Или, может быть, та знакомая растирала сына сухим полотенцем, намоченным предварительно в соленой воде для жесткости, и тоже "произошло чудо"? Или, может, сын принимал ежедневно морские ванны и через каких-нибудь шесть месяцев встал на ноги. Отец слышал много таких историй.

Когда он вышел и сел в двуколку рядом со мной, он сказал:

- Ну, ты устроен. Комната и стол будут тебе стоить двадцать два шиллинга и шесть пенсов в неделю. Сначала она позарилась на все двадцать пять шиллингов, которые тебе будут платить, но в конце концов, я ее уговорил. Она, кажется, ничего. Во всяком случае, попробуем. Давай так: сейчас поедем домой, соберем твое барахлишко и вернемся сюда после обеда. И завтра с утра ты сможешь начать работу.

Мы ехали домой: но сторонам шумели деревья, журчали среди камней горные ручьи, щебетали птицы. Ничего этого я не заметил по дороге к Уоллоби-крик. Теперь я смело смотрел вперед, я ликовал, и мир был полон очарования. То, что работа временная, без всяких видов на будущей ровно ничего не значило. Это был первый шаг к тому, чтобы стать писателем...

Я вовсе не собирался всю жизнь заниматься бухгалтерией, хотя и изучал ее. Для меня она была лишь средством к существованию, пока я не научусь по-настоящему писать. На клочках бумаги, которые переполняли мои карманы, были записаны не правила составления накладных или учета векселей; там были зарисовки людей, отрывки диалогов, сюжеты моих будущих рассказов.

Я представлял, как сижу в уютном номере гостиницы и сочиняю рассказ, в то время как все вокруг спит, и мир казался мне прекрасным.

Комната, которую я увидел, скорее, походила на чулан. Когда под вечер мы вернулись в Уоллоби-крик, отец внес мой чемоданчик, похлопал меня по плечу и уехал. Я сел на железную кровать с продавленной сеткой, застланную тонким протершимся одеялом, и огляделся по сторонам.

Узенькая кровать заполнила едва ли не всю комнату. Она стояла у боковой стенки, изголовье ее упиралось в окно с грязными стеклами. Через окно видна была задняя веранда, на которой валялись старые носилки, ящики с бутылками из-под нива, пустые бочки, заржавленный ледник для мяса и кучи прелой соломы.

Захватанный сосновый шкаф заслонял часть окна и заполнял все пространство между изголовьем постели и противоположной стеной. У спинки кровати втиснулся умывальник. На умывальнике, рядом с фаянсовым тазом, украшенным бордюром из красных роз, стояла керосиновая лампа с закопченным стеклом.

Обрывок ковра лежал на полу, покрытом линолеумом, - перед дверью линолеум протерся насквозь, обнажив потрескавшиеся, все в занозах, половицы, на которые страшно было ступить босой ногой. В комнате стоял сырой, затхлый запах нежилого, давно не проветриваемого помещения.

Нет, писать в этой комнате я ни за что не смогу! Подавленный, я вышел в длинный коридор со множеством дверей. Двери налево вели в номера; направо в другие помещения гостиницы.

Из двери на кухню доносились голоса мужчины и женщины.

- Знала бы я раньше, и дотронуться до себя ему не дала бы! - говорила женщина.

Мужчина, увидев меня, поздоровался.

Я вошел в кухню. От огромной, заставленной кастрюлями плиты, которая стояла в выложенной кирпичами нише, шел жар. В центре стол, заваленный посудой и немытыми овощами, казалось, взывал к хозяйскому вниманию. Пыль и копоть осели на потолке толстым слоем, который можно было прочертить пальцем. Из большой кастрюли поднимались клубы пара, распространяя запах бульона. Высоко на стене висела увеличенная фотография Карбина {Карбин знаменитая в Австралии в 90-е годы скаковая лошадь, выигравшая кубок на скачках в Мельбурне. (Прим. перев.)}, который, казалось, молил не дать ему погибнуть в безвестности под покровом жирной сажи.

- Как поживаете? - обратился я к мужчине.

- Неплохо, - улыбнулся он. - Не могу жаловаться.

Он стоял у стола и чистил картофель. Это был небольшого роста смуглый человек с блестящими пытливыми глазами, лет так двадцати пяти. Черные волосы его были растрепаны, во рту не хватало зубов. Нос нависал над верхней губой, образуя вместе с выдающимся вперед подбородком нечто похожее на жвало насекомого.

Полосатая ситцевая рубашка его была расстегнута до пояса, открывая загорелую волосатую грудь в бисеринках пота. Майки он не носил. Брюки едва держались, чуть прихваченные кожаным поясом. Обтрепанные обшлага штанин, закрывая задники ботинок, волочились по полу, так что при каждом шаге он наступал на них.

Со временем я хорошо узнал его. Звали его Стрелок Гаррис. Это был мелкий воришка - карманник из Мельбурна. В промежутках между отсидками в полиции он торговал с лотка пирожками на углу Элизабет-стрит и Флиндерс-стрит.

- Фараоны накрыли меня и велели смыться в двадцать четыре часа, поведал он мне как-то, - поэтому я и окопался в этом кабаке.

Незадолго до моего приезда он потерял свои вставные челюсти.

- Я тут пьянствовал пару дней, а потом меня выворачивало наизнанку, они возьми и вывались в траву где-то на лужайке, за домом, сейчас никак не могу найти то место - чудно, право... кажется, чего проще: пошел и взял!

После первой встречи с этим субъектом у меня сложилось о нем ложное впечатление. До этого я представлял себе карманников хорошо одетыми, с жуликоватым лицом и руками пианиста. У Стрелка же руки были отнюдь не тонкие, с широкими ладонями и толстыми растопыренными пальцами.

Глядя на него тогда, в кухне, я решил, что это простой, добродушный малый из бедного мельбурнского пригорода, попавший в Уоллоби-крик в поисках работы.

Женщина, стоявшая с ним рядом, не спускала с меня опытного оценивающего взгляда. Глаза ее, казалось, видели все и все понимали.

Полные округлые формы ее тела дразняще выпирали из плена узкого ситцевого платья; выглядела она лет на сорок. У нее был спокойный, пристальный взгляд. Теплоты в нем не было. Сколько измен понадобилось, чтобы так ожесточить ее? Что приходилось ей видеть на лицах мужчин, чтобы приобрести это выражение настороженного хищника?

И все же женщина эта была по-своему миловидна, а улыбка ее привлекательна.

Она была поварихой, звали ее Роуз Бакмен. Муж ее бросил. (Разве удержишь сорокалетнего мужчину, если он тебя не боится!)