Так он начинает рассказ, и по мере того, как говорит, на глазах у него наворачиваются слёзы. Постепенно он начинает всхлипывать и в конце концов, положив голову на стол, рыдает, совсем как в его рассказе. Ужасное зрелище.

- Вы могли раньше воткнуть в меня нож, - говорит он, немного успокоившись. - Вы могли мне что угодно сделать, и всё равно меня невозможно было заставить плакать. Теперь же я вдруг начинаю плакать ни с того ни с сего и ничего не могу с этим поделать.

Он спрашивает меня, не думаю ли я, что у него неврастения. Ему сказали, что это только crise de nerfs. Но не начало ли это чего-то худшего? Тут он снова вспоминает, как зубной врач сказал, что у него всё от нервов. Как зубной врач может знать такие вещи? Может быть, он начинает сходить с ума?

Что я могу ему сказать? Я говорю, что это ничего, только нервы.

- Это вовсе не значит, что вы должны сойти с катушек, - добавляю я. Всё пройдёт, как только вы станете на ноги.

- Но я не должен быть всё время один, не так ли, Миллер?

А-а, это настораживает меня. Я знаю, к чему идёт. Я должен чаще навещать его. Деньги тут ни при чём - он непрерывно подчёркивает это. Но ему нельзя надолго оставаться одному!

- Не волнуйтесь, Макс. Мы с Борисом будем часто заходить к вам, и мы втроём ещё повеселимся.

Но он, кажется, не слушает, что я говорю.

- Миллер, знаете, иногда, когда я возвращаюсь к себе, у меня начинает катиться пот по лицу. Я не знаю, что это такое... как будто у меня на лице маска.

- Это потому что вы нервничаете. Это не страшно... Вы также пьёте много воды?

- Откуда вы знаете? - в страхе спрашивает он. - Почему мне всё время хочется пить? Целые дни я бегаю к крану. Я не знаю, что со мной происходит... Миллер, я хочу вас кое-что спросить. Это правда, что говорят, будто, если вы заболеете, французы втихаря вас приканчивают? Мне сказали, что если вы иностранец, и у вас нет денег, вас умертвляют. Я думаю об этом целые дни. Что мне делать, если я действительно заболею? Я только надеюсь на Бога, что он не лишит меня рассудка. Я боюсь, Миллер... Я слышал такие ужасные истории про французов... Вы знаете, какие они: они дадут вам умереть на их глазах и пальцем не пошевелят. Это бессердечные сволочи, для них всё только деньги, деньги, деньги. Не допусти, Боже, чтобы я так низко пал, чтобы просить у них милостыню. Теперь у меня по крайней мере есть carte d'identite. Скоты, они сделали из меня туриста. Как человек может сохранить достоинство после всего этого? Иногда я сижу на улице и смотрю на прохожих, каждый, мне кажется, куда-то идёт, у каждого есть своё дело, только не у меня. Я задаю себе иногда вопрос: Макс, что с тобой происходит? Почему я должен сидеть целый день и ничего не делать? Эта мысль съедает меня. В сезон, когда есть хоть немного работы, я первый человек, за которым они посылают. Они знают, какой Макс гладильщик. Французы! Что они понимают в глажке! Макс был в состоянии показать им, как надо гладить. Два франка в час, всё, что они платят мне, потому что я не имею здесь права на работу. Вот как они используют белого человека в этой вшивой стране, они делают из него нищего и бродягу.

Он делает минутную паузу.

- Вы упоминали, Миллер, Южную Америку, что я мог бы начать там всё сначала и стать на ноги. Я ещё не стар, я только в плохом моральном состоянии. Вот уже двадцать лет, как я работаю гладильщиком, скоро я постарею и моя карьера закончена. Ах, если бы мне удалось найти какую-нибудь лёгкую работу, чтобы я не должен был работать руками... Вот почему я хотел стать interprete. После того, как вы двадцать лет продержали в руках утюг, ваши пальцы уже не такие гибкие, как прежде. Когда я думаю об этом всём, я испытываю к себе отвращение. Целый день стоять с горячим утюгом в руке... этот мерзкий запах... когда я думаю об этом, я ощущаю позыв к рвоте. Что же это, справедливо, чтобы человек целый день работал с утюгом? Зачем же тогда Бог дал нам траву и деревья? Неужели у Макса нет права получать от жизни удовольствие наравне с другими? Неужели люди обязаны всю свою жизнь быть рабами и думать только о заработке на жизнь?

На террасе, на которой расположено кафе, мне удаётся распрощаться с ним. Ничего не решено, кроме того, что обещаю не терять контакта. Я бреду вдоль бульвара Сен-Мишель мимо Люксембургских садов. Надо думать, что, всё ещё сидит там, где я его оставил. Я посоветовал ему посидеть на воздухе, чтобы как можно дольше не возвращаться к себе. Но вряд ли он усидит. Наверное, он уже вскочил и пустился по своим обычным кругам. Что, кстати, к лучшему: пусть лучше бегает, пытаясь выбить из людей несколько су, чем просто так сидеть, ничего не делая. Сейчас лето, и в городе есть американские туристы, но, к сожалению, у них не так уж много денег. Это вам не 27-й или 28-й годы, когда они сорили монетой. Теперь они рассчитывают хорошо провести вечер, потратив пятьдесят франков.

Около обсерватории тихо, как в могиле. Одинокая проститутка стоит неподвижно у разрушенной стены: она, кажется, настолько потеряла надежду подцепить клиента, что даже не делает в мою сторону приглашающего жеста. Тротуар у её ног замусорен мёртвой листвой, старыми газетами, банками из-под консервов, сигаретными окурками. У проститутки такой вид, будто она готова закончить рабочий день и улечься спать прямо тут, на куче дерьма.

Я бреду вдоль Rue St. Jacques, и у меня начинает всё мешаться в уме. Rue St. Jacques это непрерывный и красочный общественный туалет. В каждой маленькой хибаре по радио. Из каждой двери, из каждого окошка, из каждой тёмной дыры доносятся голоса популярных американских певцов, и я чувствую, что начинаю галлюцинировать. Тут какая-то комбинация американского десятицентового магазина со средними веками. Посреди улицы катит в своей коляске инвалид войны, костыли прикреплены сбоку; сзади него ползёт огромный лимузин, поджидая момента, когда можно будет снова набрать скорость. Все радиоприёмники настроены на одну волну, и голос певца выводит: "Я-я ве-е-ерю в чудеса!". Чудеса! О боже, даже Иисус не смог бы совершить здесь чудо! Ешьте, пейте, се есть тело и кровь мои. В витринах церковных магазинов выставлены дешёвые кресты, будто для ознаменования момента. Бедный еврей, которого прибили к кресту, для того чтобы у нас была вечная жизнь. И разве мы не получили её: цемент и каучуковые шины, радио и громкоговорители, проститутки на деревянных ногах и такое изобилие вещей, что для голодных нет более работы... Я боюсь, что я не должен оставаться один на длительные периоды времени! Вот он входит в свою комнату на шестом этаже, по его лицу начинает катиться пот - как будто на лице у него маска! Ничто не могло заставить меня плакать, даже если бы вы резали меня ножом - но теперь я плачу без всякого повода! Я начинаю плакать и не могу остановиться. Миллер, вы думаете, я схожу с ума? Сходит ли он с ума? Бог мой, я только одно могу сказать: весь мир сходит с ума. Ты сумасшедший, я сумасшедший, все люди сумасшедшие. Мир переполнен гноем и страданием. Ты завёл свои часы? Я знаю, что ты всё ещё носишь часы, да, да, я видел, как ты засовывал их в жилетный карман. Как бы тебе не было плохо, тебе хочется знать, сколько сейчас времени. Я тебе скажу, Макс, сколько сейчас времени с точностью до доли секунды: пять минут до конца мира. Когда пробьёт полночь, тогда придёт конец. Тогда ты можешь выбежать на улицу, сдирая с себя всю одежду. Все высыпят на улицу, рождённые вновь. Вот почему они прикрепляли сегодня навес на твоей улице: они готовились к грядущему чуду. И помнишь ту молодую женщину, которая выглядывала из соседнего окна? Она мечтала о новом рассвете и о том, как соблазнительно будет выглядеть, когда окажется на улице, и все увидят её обнажённой.