- Почему же ты молчишь? - спросила она.

- Я думаю, что меня поперхнуло на ровном месте.

- Тебе довелось... на тебя накатило... О большем я знать не хочу.

- Вот! И я такой же... Но почему?

- Ты хочешь знать почему?

- Да, - твердо ответил я.

- Все дело в физиологии, той самой, о которой ты говорил. Извращенный вкус плюс слишком большое внимание к деталям.

- И все?

- Пока я больше ничего не придумала.

- Ну это все ерунда. Потому что это слишком сложно.

- Конечно, конечно.

- Итак, обмен веществ, непродолжительный сон, потные ладони...

- Да, милый, потные ладони.

- Вот это и все?

- Предостаточно.

- Слушай! - вдруг закричал я. - Не знаю, что вы там со своим Лукиным-Лацманом хотели из меня сделать. Только я рано или поздно до этого додумаюсь.

- Умаляю, Костя. Мы, по-моему, все это уже обсудили.

- Черта с два! Я ничего не понял. И тут вовремя появился Мишка Лукин.

21.

Я забрезжил, как свет, я отнялся от самого себя и стал неизреченно смолкнувшим. Ровно, постепенно, куда ни кинь. От меня осталось совсем немного. Я сохранил малую часть. На меня смотрели с интересом, когда смотрели, а когда нет, тогда и я был неразличим.

22.

Миша Лукин имел длинные руки и большую чугунную голову. Он сидел напротив меня, прямо через перегородку, и смазывал суставы вазелином. Я боялся и подумать об этом: "А что если вот эти масляные пальцы начнут листать томик Георга Гейма? Нет, это немыслимо!"

- А что, я смог бы перелистать Георга Гейма, - сказал он уверенно. Меня часто об этом просят, например, пройтись по железной лестнице, по железной трубе, - продолжал Миша. - И если бы это не был мой родной город, то я, как джентльмен, свернул бы по тротуару.

- Мимо восьмого дома? - переспросил я.

- Вот именно. Мимо банка, 48-го и 8-го дома. Эта улица хорошо мне знакома.

- Но ведь, если не ошибаюсь, там нет никаких перил, ограждений, котлованов и прочей чепухи, от которой колени и локти пухнут? - спросил я, намереваясь поднять собеседника до более значимой идеи.

- Да! - неуверенно, но твердо согласился он.

- Тогда, сделай милость, об?ясни мне дураку, с чем связано твое отрицание. Лукин заерзал на стуле, по-ученически поджимая под себя ноги.

- Ну... это мое основополагающее сознание, - сказал он, крепко выкрутив слог. Я встал и подошел к темному окну.

- Ничего не понимаю, - произнес я задумчиво, глядя в темноту. - Стало быть, ты там один такой остался.

- Как есть один, - по дурацки поддакнул Миша.

- И, стало быть, ты-то и находишься на этом самом месте, на которое мне неоднократно указывали?

- Да, и не спроста, - ответил он. - Место-то необычное. Встанешь к нему лицом и словно солнце перед тобой, поворачиваешься боком: Мачу-Пикчу - оно и есть Мачу-Пикчу.

Я задал ему еще несколько вопросов, после чего друга моего повели и повели в сторону наибольшего самоосознания. Это буквально. А на словах - его вывели в другое измерение.

23.

Ногти на ногах иногда покрываются таким бронзовым налетом. Я снимаю носки, леплю комок и забрасываю под кровать. Там они наскакивают на целый склад носок и зарываются в пыли. Я шевелю пальцами, гляжу через них на свет. И вдруг выношу для себя странное умозаключение. Я здесь без друзей (Лацман и Лукин не в счет), без достойной компании сверстников, без цели и ясности. Остается, подминая под себя ложе, крутить в воздухе ногами - делать упражнения для укрепления мышц живота. Много ли пройдет времени, прежде чем что-то изменится, пока появятся результаты? При тесном общении с новой группой мышц - недели три выстраданной адаптации, учитывая прочие хозяйственные издержки - еще две недели. Деньги, конечно, кончатся, и я окажусь в таком же идиотском состоянии. Ждать нечего. Важно состояние.

24.

Катясь на шаре, - а щепки в вентиляции? - призрачно хрустя на пергаментом обтянутой болванке по битому стеклу, с изогнутым телевизионной помехой бедром, со взлетными руками - она достигла бордюрного камня, мягко спрыгнула, выбросив вперед ножку. Короче, любезница, поигравшая в теннис, запускавшая воздушного змея, бокал шампанского и смех на свежем воздухе.

- В чем дело? - спросил я. - Тридцатиминутное опоздание. С тебя три тысячи. Омрачается в лице.

- И десять за свернутый каблук, - добавляет она.

- Да, и десять за свернутый каблук, - соглашаюсь я.

25.

Я не видел ее лица, смутная размывка путающаяся под ногами. Я опускал руки, пытаясь нащупать плечи или голову, но все время щупал крутой теплый бок с выступающими ребрами. Я еле слышно окликнул ее. В полной темноте. И только где-то слева мелькнула пара желтых глаз. Я подвигал коленями, они болтались свободно. "Значит, она не здесь", - подумал я. Вдруг рукав на майке стал топорщиться.

- Марина? - прошептал я в темноту.

- Тсс, - раздалось у меня за спиной.

- Можно я свет включу? - спросил я со слабой надеждой в голосе.

- Нет, пожалуйста. Я еще к тебе не привыкла.

- Хорошо. Тогда дай мне руку. Руки долго не было. Я тщетно ловил воздух перед собой, пока не схватил воротник своей рубашки, висевшей на стуле.

- Где же ты?

- Я здесь, - пронеслось со стороны дивана.

- На диване? - на всякий случай переспросил я. Молчание. Я подошел, сел осторожно на его край. Провел рукой по матрацу. Она сидела на спинке, я узнал ее ступню.

- Мне холодно, - пожаловалась она.

- У меня ничего нет с собой, - ответил я.

- Ну вот я и забралась повыше. Я решил больше не вступать в полемику и, схватив ее за длинную ногу, потащил на себя. И довольно долго перебирал руками, пока она не сказала:

- Ну, хватит. Я сама. - И мягко спрыгнула на пол. Раздался хруст, шарниры повыскакивали. Тут из-за туч вышла луна, и я увидел ее распростертой на полу.

- Какая ты красивая, - прошептал я.

26.

Совершенно пусто. Не за что зацепиться взглядом. Можно только скользить, вглядываться. Но все это обращено не во вне, а только в себя. Подошел Лацман, ступая по песку, как флегматичный мул, трижды проклятый. Остановился, не проронив ни звука. На тысячу километров сплошная безводная пустыня и безоблачные небеса. Тысяча километров на одном дыхании, или, так скажем, издыхании. А я вдруг вспомнил, что в домике под карагачом я оставил письмо, и хотел было повернуться, но тут вспомнил о Лацмане, который стоял рядом, у меня за спиной и ковырялся в ухе. Нет, я не повернулся. Я подумал, что у меня еще есть минут 5 или 4, или... Лацман приблизился ко мне и молча протянул мне сигарету из своих запасов, с интересом косясь в ту сторону, куда смотрел я, косился с этаким прищуром, а я десять раз повторил про себя деревенское заклинание от порчи.

27.

Лукин сидел за столом, положив руки на колени. Он был смущен и подавлен. Напротив - Лацман нога на ногу, откинув голову назад, разглядывал его своими косыми глазами.

- Я вышел не сразу... Какое-то время я стоял у двери в прихожей.

- И горько плакал, - продолжил за него Лацман.

- Нет, я стоял и боялся выйти наружу.

- Так-так. Дальше.

- Долго стоял... - Лукин замолчал.

- А дальше-то, что было?

- Я взял дерматиновый чехол от спиннинга и вышел на площадку.

- Почему именно чехол?

- Так мне показалось надежней. Ну, то есть я должен был что-то держать в руках.

- А-а, - протянул Лацман.

- Я спустился вниз на лифте и, еще не доехав до конца, понял, что мне не нужно там выходить.

- Как так?

- Я боялся остаться один.

- Ну, а когда ты приехал...

- Двери открылись, и света внизу не было.

Лукин снова замолчал.

- Ну хорошо. Понятно, что ты куда-то там приехал, что в руках у тебя был чехол от мандолины...

- От спиннинга.

- От спиннинга. Все это понятно. Но вот не понятно другое. Почему на лестнице не оказалось ни одной ступени? - Лицо Лацмана из насмешливого сделалось злым.