Послание к Тимоше (28 октября 1938 г., 12 ч. дня, бар на Страстной).

Илья:

Мой обожаемый Тимоша

(Увы - не мой он, а чужой!),

Проступок очень нехороший

Свершил я и скорблю душой...

Вослед мечтательному Борьке,

Глотая слезы, я глядел.

Он уезжал (ммммерзавец!) в Горький,

А я (дурак...)... в Москве сидел...

Мой быт - как прежде - одинаков,

Но мне не мил Господен свет:

В пивной и в баре нету раков

И... Тимофея тоже нет...

И, заливая горе пивом,

С Борисом мы в пивной сидим.

А жизнь могла бы быть красивой,

Но все прошло (как с белых яблонь дым),

Мой друг - единственный и близкий

Венец мечты и снов моих.

Я ем трагически сосиски

И запиваю пивом их!

О, что другое мне осталось?

Жизнь без Тимоши столь горька,

Что сердце мне сдавила жалость

Нет Тимофея-едока!

Над каждым блюдом воздыхая,

Никак ответа не нашел.

Моя любимая, родная,

С кем побегу я на футбол?

Что ж... Стоя у суфлерской будки

И смехом золотым звеня,

Вы улыбнетесь милой шутке

И вновь забудете меня.

Я не хочу! Я не согласен!

Я вас, как сто Отелл, люблю!

И в железнодорожной кассе

Я что ни ночь в мечтах стою!

Пусть жизнь моя сложна и гадка,

Но я поеду. Ветер, дуй!

И сразу Горький станет сладким,

Как мой влюбленный поцелуй!

Пока же Вас в письме целует

И, жизнь нелегкую кляня,

О Вас мечтает и тоскует

Вас крепко любящий Илья.

Борис:

Расстроен, пьян, убит, влюблен

С душою, как бутылка, гулкой,

Сии стихи писал Вийон

С Козихинского переулка.

Муж восьмерых зубастых жен,

Он одиноким был на свете.

В его душе - нетрезвый ветер,

В его карманах - тихий стон.

Таков приятель мой беспечный,

Таким он был и будет вечно!

Но Вы, прекрасная, но Вы!

Что общего у Вас с бродягой?

(Пусть не сносить мне головы,

Его предам я чище Яго! )

Его причуды не новы,

Смешны его нам передряги.

Чужих забот плохой начальник,

Он даже... - никудышный спальник,

За что был вовремя смещен.

Но до сих пор, как пес, влюблен.

Таков наш Франсуа Вийон

Поэт, пьянчуга и охальник.

Конечно, в баре на Страстной они назюзюкались - последние строки на папиросной бумаге карандашом... Они оба хорошо попивают, но не так, как Митя, а спокойно, весело, с юмором, никогда не напиваются.

Мой первый Татьянин день не дома, без Баби, Левушки и Папы. Приехала Тетя Варя, так было заведено с детства, что в этот день собирается семья и много-много гостей. Борис на севере в командировке. Мама испекла именинный пирог, Малюшку уложили спать, сели, глотая вместе с пирогом слезы, за стол, и тогда Тетя Варя, побелев, сказала, что Левушка нашелся - он в лагере на Медвежьей Горе в Карелии, статья "антисоветская агитация", срок - пять лет.

Ура! Левушка жив! И такой маленький срок! Я к нему поеду! Я его увижу!.. О Папе и Баби ничего, как будто земля разверзлась и поглотила их, в окошке все тот же ответ: "Ждите известий". Принесли фототелеграмму от Илюши:

Обычай старый вспомнить странно,

Но мы - работники искусств.

И в день единственной Татьяны

Я полон самых нежных чувств.

Позвольте фототелеграммой

Коснуться Ваших милых уст.

Я вас люблю, почти как мама.

Илья Вершинин-Златоуст.

Какое противное щемящее чувство оторванности от близкого, дорогого.

Борис наконец получил комнату на Калужской улице в трехкомнатной квартире. Соседи военные: один - семейный, халхинголовец, второй - какой-то герой-пограничник, холостяк, кутила, бабник, и Борис, не спросив меня и хорошо заплатив этому пограничнику, обменял нашу комнатушку на его хорошую большую комнату, так что у меня и моей комнатушки не осталось. Борис убеждает меня переехать в Москву и расписаться. И теперь я смогу поступить в любой театр, тридцать седьмой год уже забыт. Но здесь моему сердцу тепло, хорошо ко мне относятся, пришли и признание, и успех. Язык не повернется заговорить с Николаем Ивановичем об отъезде. И Малюшка: к отцу она безразлична, а Бориса не любит, не идет к нему на руки, плачет, дерется. Он, как и Митя, совсем не умеет обращаться с детьми. Обломается ли это со временем?

А театр? С Охлопковым тоже случилось несчастье: вскоре, после того как меня выгнали из театра, театр закрыли. Был очередной пленум ЦК по вопросам идеологии, и как тогда положили на полку фильм "Отцы", так закрыли и наш театр. Весь творческий состав не выбросили на улицу, а слили с Камерным театром под руководством Таирова: более разных театров и режиссеров придумать невозможно - это издевательство над ними обоими.

И сам Борис: моя благодарность ему искренна, он скрашивает мою ссылку сюда, и если даже не расписываться, все равно это уже настоящий брак.

И существовать без театра я теперь не могу. Теперь, когда я выхожу на сцену, мне хочется принести людям радость, успокоение, счастье, они должны просветлеть, тогда и я счастлива. Борис этого не понимает.

Как снег на голову - телеграмма из Киева: "Начинаю снимать на студии Довженко гоголевскую майскую ночь, не приглашаю требую на правах режиссера открывшего вас сниматься в роли Панночки искренне Садкович".

Противное поднялось в душе, но прошло семь лет от съемок "Отцов", может быть, Садкович изменился...

Вызывают к Николаю Ивановичу.

- Извините, Танечка, дали прочесть вашу телеграмму, но и без нее вызвал бы вас поговорить... Засиделись вы у нас. Прошло достаточно времени, вам надо вернуться в Москву, чтобы вас не забыли. Такой передышки не прощают даже уже состоявшимся "звездам", а вы - только еще робко засияли на небосклоне... Больно мне вас отпускать.

Прощай, Горький! Прощай, русский город на Волге, спасший меня, может быть, от безвозвратной катастрофы! И кровь моя, моя волжская кровь заговорила! Внутри все переворачивается от волнения, от тоски.

Антонина Николаевна и Николай Иванович устроили для меня настоящий бал. Пришли минуты прощания. Стоим в кабинете Николая Ивановича, смотрим друг на друга, я молюсь, я дала себе слово не проронить ни одной слезы. Смотрю в душу Николая Ивановича... в ней необъятная Русь... неподвластная осознанию... широкая... глубокая... сердечная... неизбывная... как бы ее ни били, ни уничтожали...