— Почему вы считаете, что Рашидова нельзя отпускать в индивидуальный полёт? — глупо спросил Барнавели.

— Потому что он сбежит. Загрузки ему вполне хватит, чтобы добраться до любой из стран северо-западного побережья Африки.

Все присутствующие в штабе офицеры, выворачивая шеи, посмотрели на Рашидова, который с безучастным видом сидел на «галёрке». За два с лишним месяца службы с ним пилоты привыкли к его нелюдимости и спокойной уверенности, в приятели к нему никто не набивался, а потому с какого-то момента Руслана просто перестали замечать. А тут вдруг такой финт!

— Вы собираетесь сбежать, товарищ старший лейтенант? — обратился Барнавели непосредственно к обвиняемому.

Рашидов встал.

— Нет, товарищ подполковник. У меня и в мыслях ничего подобного не было.

— Он врёт! — безапелляционно заявил Стуколин. — Он с самого начала так и рассчитывал: когда представится возможность — сбежать.

— Но почему он не сбежал во время учений над «Ниткой»? — задал резонный вопрос Барнавели.

— Потому что сбили бы его на хрен, — ответил Алексей. — Да и топлива ему до Турции не хватило бы — вы же нам выдавали в обрез.

— Ну хорошо, допустим, — на лице Барнавели появилась улыбка: он что-то там про себя понял и теперь воспринимал ситуацию с юмором. — А почему тогда он не сбежал во время перелёта?

— Потому что я держал его на прицеле, и он это знал.

Кто-то из офицеров присвистнул, кто-то в наступившей тишине сказал отчётливо: «Мать!» — Пользуясь случаем и в присутствии всех, — нарушил молчание Рашидов, — я хотел бы принести капитанам Алексею Стуколину и Алексею Лукашевичу свои извинения. Более года назад я участвовал в войне против армии Российской Федерации, но и вы, ребята, воевали и воюете с людьми, которые ещё совсем недавно были вашими соотечественниками. Здесь, в составе нашей авиагруппы, есть и русские, и грузины, и украинцы — любой из вас мог бы оказаться на моём месте, если бы правительство его страны приказало пойти и убить…

— Не любой, — сказал со своего места Золотарёв, который за свою карьеру военным лётчиком сумел повоевать и в Приднестровье, и в Чечне, и ещё кое-где вне границ бывшего Советского Союза. — Говори только за себя.

— Но я в любом случае, — возвысил голос Руслан, понимая, что затянул и сейчас его начнут перебивать, — прошу прощения у моих новых сослуживцев за то, что воевал против них. Простите меня, ребята, за прошлое и давайте думать о будущем.

Снова воцарилась тишина. Стуколин, хмурясь и потирая кулак, сел в кресло.

— Я так понимаю, — сказал Барнавели, — извинения принимаются?

Стуколин промолчал. Он извинений не принял, но, судя по всему, здесь это никого не интересовало. Потому что никто из них не горел в сбитом Рашидовым самолёте, и не тонул в ледяном море без надежды на спасение, и не дрался с Рашидовым на ножах. Впрочем, Громов, который как раз дрался, кажется, тоже поверил и простил.

«Идиоты, — думал Стуколин. — И Костя — тоже кретин. Ничего, вы меня попомните, когда эта сука чернозадая сбежит».

Стуколин ошибался. Рашидов действительно не собирался сбегать — он хотел в очередной раз испытать судьбу, чтобы проверить, прав ли он в своём выборе…

По вечерам офицеры встречались в кают-компании. Снова звучали песни под гитару, снова тасовалась замусоленная колода, снова рассказывались байки и снова велись разговоры о будущем.

Как-то раз, во второй половине дня, в кают-компании собрались семеро — троица друзей из Питера, Сергей Золотарёв, бородатый спецназовец Роман, журналист Кадман и старший офицер по воспитательной работе Мстислав Губанов, только что отстоявший вахту на боевом информационном посту и заглянувший на огонёк. Громов в задумчивости перебирал струны, Губанов и Роман Прохоров разложили шахматную доску, Золотарёв размышлял, какую бы историю ему сегодня выдать на потребу публике, остальные — маялись от безделья.

— Кстати, а что у нас с выборами? — спросил Стуколин старшего офицера по воспитательной работе. — Когда и как?

— Двадцать шестого, как и положено, — отозвался Губанов; он играл белыми, а потому сделал первый ход: е2-е4.

— А счётная комиссия? А бюллетени?

— Всё путём. Председателем комиссии будет Долгопрудный. Старший помощник Ткач и ваш Барнавели — типа заместители. Бюллетени отпечатаем на принтере, а результаты уйдут через спутник по шифрованной связи.

— Нарушение на нарушении и нарушением погоняет, — проворчал Кадман; он вчера вечером перебрал со спиртным и теперь отпаивался минералкой.

— Экий ты, брат Антон, зануда, — сказал Роман, он сделал ответный ход: с7-с5. — Главное в выборах что?

— А что главное в выборах? — встрепенулся Кадман.

— В выборах главное — ощущение собственной значимости, — нравоучительно заявил Роман. — Ты, такой маленький и серый, выбираешь такого большого и разноцветного!

— Это ещё что за намёки? — возмутился Губанов, двигая пешку на d3. — Кого это ты называешь маленьким и серым?

— Себя, разумеется, — с улыбкой сказал Роман, отвечая ходом на d5.

— А я съем, — объявил Губанов и действительно съел пешку пешкой.

— Приятного аппетита, — Роман двинул на d5 ферзя, и две пешки, чёрная и белая, отправились в коробку. — Ты смотри, какой простор для оперативного манёвра образовался!

Губанов, схватившись за голову, задумался.

— Вот я и говорю, — продолжал Кадман, — нет в нашем народе осознания важности процесса, называемого выборами. Все почему-то думают, что в их жизни ничего после выборов не изменится, а потому голосуют, прислушиваясь к голосу собственных комплексов, а не разума. Вот будут голосовать двадцать шестого за этого полковника, и ведь не за человека будут голосовать и даже не за политического деятеля, а за символ утраченного величия.

— А что вас не устраивает? — зашевелился Стуколин. — Конкретно.

— Меня конкретно не устраивает, что мы всегда идём на выборы, думая при этом о чём угодно — о «великом» прошлом, о «мерзком» настоящем — но никогда о будущем, за которое на самом деле голосуем.

— Силён, писатель, — Роман рассмеялся. — Уважаю!