Они являли собой странную пару: худощавый и не очень, высокий и приземистый, брюнет и блондин, интеллигент и разгильдяй. Писатель курил редко, но предпочитал исключительно "Яву", музыкант смолил все без разбора - на что хватало денег. Утром, когда музыкант еще спал, вернувшись домой на последней электричке, писатель, благоухающий самым дешевым из дорогих одеколонов, методично обходил издательства и редакции в надежде заполучить работу и пристроить рукопись. Музыкант просыпался поздно, лениво почесывая длинную гриву, выползал на кухню, разогревал оставленный ему завтрак, тащил его в комнату, включал компьютер и глотал, практически не жуя, запивая обжигающим чаем. Писатель возвращался часам к пяти, если не случалось ничего неординарного, ворчал про немытую посуду, брошенную в комнате на стуле, который заменял им журнальный стол, музыкант весело отшучивался, потягивался и шел готовить обед из того, что в данный момент находилось в холодильнике и кухонном шкафу. Часов в шесть оба садились за стол, музыкант выслушивал очередную историю бесплодных скитаний и, в меру своего разумения, давал дельные советы. Писатель уныло закуривал первую за день свою сигарету, пока музыкант метался по комнате в поисках разбросанной ночью одежды. Музыкант, ласково запрятав в кофр гитару, хлопал дверью и скатывался по лестнице, а писатель, бережно потушив и сложив в специальную банку окурок, садился за компьютер работать.

Иногда мирное течение времени нарушали дружеские попойки с философствованием, песнями, отрывками из только что написанных глав романа и проигрышами новых мелодий. Женщины в комнате появлялись по обоюдной договоренности, тогда один из них, музыкант - ехидно посмеиваясь и пошучивая, писатель - серьезно желая удачи, уезжал ночевать к одному из многочисленных друзей, которых в достатке было и у того и у другого. Впрочем, с некоторых пор, это были общие друзья.

Так продолжалось три года, они давно уже понимали друг друга без слов, достаточно было жеста, намека, взгляда, пока однажды...

Музыкант появился на пороге и втолкнул в комнату длинноволосое большеглазое созданье. Писатель оторвался от компьютера и слегка привстал.

- Это Кира, - сказал музыкант.

- Очень приятно, - кивнул писатель.

- Ты не мог бы посидеть на кухне? - спросил музыкант.

- Конечно, - снова кивнул писатель и перебрался на кухню. Ему с самого утра нездоровилось, он мечтал закончить страницу, потом таблетку, горячий чай и в постель... Музыкант засунулся в кухню:

- Старик, прости. Водку пить будешь?

- Нет, - отказался писатель и закашлялся.

- Что-то ты неважно выглядишь, - констатировал музыкант. - Тебе бы полежать...

Девушка стремительно возникла из-за его плеча и без всякого предупреждения коснулась лба писателя холодной ладонью.

- У тебя температура, - сказала она. - Градусник у вас есть?

Музыкант развел руками.

- Ничего, - из-за кашля звуки получились смятыми. - Я сейчас таблетку выпью.

- Пошли, - потянул музыкант Киру и в дверях оглянулся. - Прости, старик, сам понимаешь...

- Иди уж, - махнул рукой писатель.

Кухонное заточение продолжалось до трех ночи. В начале четвертого писатель не выдержал и постучал в дверь комнаты. Таблетка что-то не помогала, и ему было совсем плохо. Музыкант выглянул из-за двери.

- Мне завтра рано вставать, - сказал писатель.

- Ага, - произнес музыкант, что-то отчаянно обдумывая. Он был уже изрядно пьян. - Слушай, старик, может, ты сегодня на кухне переночуешь? Перенесем твой матрасик и дело с концом?

Писатель представил себе шесть квадратных метров кухни, заставленных ненужными шкафами, столами и тумбочками.

- Мне в каральку свернуться? - не без ехидства полюбопытствовал он.

- Черт, я совсем забыл! - искренне признался музыкант и с явной неохотой распахнул дверь, ну, что же теперь делать, проходи.

Девушка сидела на единственном диване, принадлежавшем музыканту, и тоже была не трезва. Писатель пробрался сквозь заставленный бутылками стул, закрыл настежь распахнутую форточку, и, стараясь казаться едва заметным, поплотнее укутался в одеяло на своем матрасе, лежащем прямо у окна.

- Он сейчас уснет, не обращай внимания, - услышал писатель звенящий шепот музыканта и старательно заткнул одеялом уши. Музыкант добавил громкости в колонки.

...Музыка качала и уносила на волнах, под запах табака и спиртных испарений, потом откуда-то потянуло свежим ветром, чем-то родным и до боли близким, захотелось коснуться этого, подержать в руках, задеть губами... Это было море и ласковый песок его родного города, он так обрадовался тому, что он дома, что по щекам его потекли слезы... Ему навстречу шла девушка, которую он когда-то любил, но оставил в погоне за славой, и прохладный ветер играл подолом ее платья... Ее кожа пахла морем, и если коснуться губами была теплой и чуточку соленой... В волосах ее играло солнце, они были мягкими и пушистыми на ощупь, а в глазах плескалось море - сияющее, величественное, огромное... Он погрузился в него весь, без остатка, его ласковые волны обнимали и согревали, качали и уносили, любили и дарили покой... Сладострастный женский стон разрезал тишину, женщина стонала в экстазе, громко, со всхлипами дыша. Море глаз превратилось в воронку, вода потемнела, стала почти черной, обжигающий колючий ветер ударил в разгоряченное лицо, он схватил губами воздух и захлебнулся этой черной, ледяной, непрозрачной жижей. Он пытался кричать, но воронка засасывала его, перекручивала, пережевывала, тащила все глубже и глубже, куда-то туда, где не было ничего, где было ничего, где ничего...

Музыкант едва оторвал голову от губ Киры:

- Ты ничего не слышала?

- Тебе показалось... - сладко простонала она. - Иди ко мне...

...Писатель вынырнул из полуобморочного забытья, весь мокрый от ночной испарины, поднялся с матраса, оглядел залитый чем-то стул с остатками вчерашней пьянки, два спящих в несвежей кровати полуголых тела, выдыхающих запах алкогольных паров, и полез в шкаф, где под ворохом грязного и чистого белья, на самом дне ящика, всегда лежала некоторая сумма денег, специально отложенная ими на "черный день". Отсчитал ровно половину, сунул деньги в карман и, не оглядываясь, тихо вышел из квартиры, аккуратно закрыв за собой дверь. Он надеялся еще успеть на тот поезд, который когда-то ушел без него... На поезд домой...

День был похож на самый обычный, серый и скучный день. Лишь небо опустилось на три километра и давило своей неопределенностью на головы прохожих. Она медленно передвигала ноги и вдруг, подставив лицо под ступню неба, остановилась. Она увидела тонкие, едва заметные линии, уходящие вверх. Их было ужасно много. И все небо казалось покрытым легкой неуловимой сетью. Она перевела взгляд на головы прохожих, куда-то спешащих: от каждого тянулись вверх тонкие, едва заметные линии. Никто их не замечал, да они и не служили помехой, словно существовали сами по себе, играя в какую-то занимательную игру, переплетаясь и расходясь. Она подняла руку, холодную и покрасневшую от ветра, и увидела ровную и какую-то спокойную полосу на запястье. Зашевелились, задергались уходящие в небо линии, и пальцы второй руки коснулись такой похожей на шрам полосы. Она ни о чем не думала, лишь поняла, что кто-то там, наверху, знает о ней больше, чем она сама, и что она этого не хочет. Снова пришли в движение нити, уходящие в небо, и ноги ее пошли, мешая грязь. Она вдруг поняла, что весь сегодняшний день кто-то водит ее по ненужным делам, зная наперед, что всех, к кому она зайдет, не будет дома. Она ходила уже полдня, три часа тряслась в автобусах и потеряла всякое чувство времени. Осталась лишь усталость, даже какая-то обреченность, и невероятно огромное желание видеть его. Она уже знала, куда идет, знала и то, что и там нет того, ради которого она идет туда.

Равномерно перемещались наверху тонкие линии. Она вошла в дом и долго-долго поднималась вверх по лестнице, которая, казалось, не кончится никогда. Небо опустилось еще ниже, и даже через крышу висело противной тяжестью на ее плечах.