Но девочки вырастают, и ночная тишина уже не баюкает – беспокоит. Сердце грохочет и обмирает в этой подзвездной тиши, ждет чуда… глупое сердце! ну зачем оно богам?

Сильная, властная, стремительная, она не давала поблажки Птице. Ее девственное одиночество отражалось в божественных причудах. Она принялась опекать влюбленных, устраивать чужие судьбы. Хозяйку зверей и трав, не знающую любви Охотницу начали почитать как покровительницу семейного очага -- ну не странно ли?

Странно? Да что в этом странного?

Но и девушки вырастают; ночная тишина уже не просто беспокоит -- кричит, зовет, требует; птица-сердце дико верещит, клюет изнутри, предъявляет ультиматум: не хочешь меня -- убей! Не можешь убить -- слушайся!..

Она не смогла убить Птицу.

Жестокая, неулыбчивая богиня, -- но всего лишь богиня!

Смертные не ведали ее тайн и не догадывались о том, что с приходом ночи Охотница превращалась в нежную, тонкостанную, прекрасную деву, подругу-напарницу белоликой луны, притягивающей сны и вздохи. Богиня становилась шальной и окрыленной. Не зная устали, танцевала она среди уснувшей лесной зелени, будто бабочка на чашечке цветка. По лучу, по тропинке небесной подруги поднималась высоко-высоко, туда, где звезды видны даже днем. Поднималась, кружилась на самой вершине, высматривала своего героя: Странника, ходящего-по-волнам, следопыта и охотника, который знал дороги, хранил свободу и мог передвигать горы.

Хозяйка зверей любила Странника. Любила потому, что так вышло: встретила когда-то и полюбила, -- а еще за то, что он никогда не вспоминал о ее богатстве и проклятии, о разящем волшебном Луке в руке и призрачной трепещущей Птице в груди.

Сколько раз поднимался герой горной тропой, сколько раз окунался в светящиеся облака! Закат щедро красил их огнем. Он входил в ее храм с последним солнечным лучом. Пес оставался снаружи, охранял вход, -- пес был предан хозяину. Она ждала на террасе, выходящей в ночь. Светила и туманности задевали за перила. Плескались внизу воды Стикса. Странник узнавал ее -- и не узнавал. Вчерашней уже не было -- была другая. Переменчивая, как заря. Искренняя -- но избегающая ответов. Чуткая – но легко и капризно меняющая настроение. Ясная, радостью окруженная, -- но нередко задумчивая, пугающе серьезная: голос тот же -- слова иные.

Только когда смолкает речь, уступая место нежности, когда ее дыхание становится твоим, когда от электричества немеют губы, -- тогда вновь обращается она в незнакомку, сбрасывает сегодняшние одеяния и омывает тебя, как река, в которую вошел; и ты растешь, ты пылаешь над бездной, над черным безвременьем, веселым пламенем клубишься в небе, -- ты уже смеешь быть! Ты дотягиваешься до олимпийцев; отныне -- вспомнил? -- ты вровень с ними: с лукавыми держателями, с премудрыми хранителями.

Ему казалось -- так будет всегда. Всегда рядом, всегда вровень…

Как она смеется! А в глазах -- печаль.

– - Почему? -- спрашивал он.

– - Слишком высоко живу. Тут так холодно, -- вздохнула однажды.

– - Эта беда -- не беда! Я разожгу огонь…

– - Огонь не держится в моем очаге. Так уж повелось: внизу жаркие костры, наверху -- зябкий лунный свет. На Олимпе горят факела, но это ничего не меняет. Просить у звезд тепла? До срока требовать весну? Я привыкла. Выучила два занятных слова: энергетический кризис. Ночью при мне лучина… тени бегают по углам… Много ли мне нужно?

– - Но -- почему?

– - Отец-Громовержец боится пожаров. И всего боится -- жалко его.

Столик на трех ножках. Ободок помады на хрустале, капля вина на губах… Боги -- те же люди. Тесно им в здешних коммунальных горах.

Я уведу тебя! -- решил герой. -- Вот только путь найду…

Решил -- выполняй. Раз ты герой.

– - Не грусти, девочка. Печаль пройдет!

Она взглянула -- он ответил. Мы молоды, правда? Мы растем и уходим. Не гневайтесь, старцы-олимпийцы! Повзрослели ваши дети. Нам не до вас. Сами обустраиваем наш уголок. Печемся о будущем.

– - Что ты задумал, Орион?

– - Хочу прогуляться по горам да долам… Я разыщу сад дальний, светлый. Я сделаю его твоим. Жди, ведь я вернусь. Вернусь, возьму тебя за руку и уведу!

Решил -- выполняй.

Боги даруют забвение. Милостивые боги…

Она жива, она должна жить, она будет жить, чтобы любить меня.

Жить, чтобы любить… острой сталью по нежному!

Раньше надо было, до полнолуния…

Раньше надо было. Посмотри, кто перед тобой. Это не человек. Не сосуд скорби.

Она жива и отзывается. Тихий стон -- приглашение на казнь. Луна пылает в небе. Огненный свиток с приговором. Ее метеорный след стрелой перечеркнул мою жизнь. Стрела, нацеленная в сердце зверя. Конец зверю!

Это богиня.

А я собирался убить ее. Сильна Моська! Захочет -- слона завалит. Силен слепец-невера! Захочет -- богов отменит.

Любовь -- что это, Диана? Итог или залог? Предсмертный грех -- или прощенье? Милость? Милостыня? Виденье? Так и не понял я, Цюй Пэн… так и не узнал я, о Госпожа зверей, какой силой движутся, почему убегают из под ног тропки, зачем сбегаются они к саду дальнему.

Там всадник на горе и роща в облаках. Там тот, кто ждет меня; там я убью его! Я суть его тебе отдам, как отдаю свою!

И в тот же миг палач -- мой друг сердечный, избавитель, мой кровный враг, мой исповедник -- начнет свой путь ко мне.

Он не спешит, идущий следом подражатель. Он -- несуетный мастер пытки, он срок мне не скостит! Знакома мне его повадка. В нем все черты мои. Он тот же я и помнит то же, того же века тать в ночи, -- но как несчастлив он, как страшен…

Он вне любви. Он проклят.

Я вижу его лицо -- лунное, с заостренными чертами -- и вдруг, неожиданным коннектом черепном разъеме, стучится в голову полное и ясное понимание происходящего.

Бездна глотала дни и годы. Птица и ее хозяйка ждали Странника.

Однажды… В тоске ночной, в окаменелости безвременья -- привиделось ли ей? Сон -- или память?..

Всесильная, легкомысленная, задорная юность подталкивала возлюбленных к выяснению отношений, к полушутливым состязаниям. Ах, как прелестна была Охотница, доказавшая свое превосходство над могучим полубогом! Проигравший нес победительницу на руках, поцелуями возвращая ей силы, и ночь становились жаркой от его дыхания.

Всего лишь раз превзошел он ее в искусстве охоты -- юный герой, который знал дороги, мог передвигать горы и привораживать призрачных птиц… человек, который сумел научить любви амазонку… гордый Странник, которого держала гладь морская… он хотел туда, за горизонт, куда заказан путь олимпийцам…

Однажды герой превзошел богиню. Дочь Зевса не помнила себя от гнева. Да кто ты такой? Почему смеешься? Откуда у тебя это умение -- смеяться над богами?!

Вспышка ярости, неуловимое движение. Выдохнул Лук, вскрикнула Птица; прервался смех. Возлюбленный вновь у ног твоих, Артемида. Стрела в груди… чья стрела в сердце Странника?!

Богиня жизни, ты ли угостила смертью единственного своего?

Все вдруг изменилось: набежали тучи, хлынул ливень, пророкотало над горами проклятие. И вздыбилась в ответ посейдонова пучина, и отчаянная, страшная волна тараном грохнула о скалы -- ударила, ухнула, разбилась, бессильно опала, отраженная мертвым камнем. Поздно, Посейдон! Боги карают дерзких руками любимых. Не исправишь, не вернешь.

Кричала, билась о прутья глупая Птица, -- ни слезинки не проронила гордая богиня.

Два диска мокнут в траве. Замерли испуганные нимфы. Изваянием кажется им одинокая женская фигура под торжествующими небесами.

Оставайся безмятежной, дочь моя, бессмертная девочка-однодневка! Звездными лучами прикасается любимый твой к твоей мраморной щеке. Верный раб хранит заветную рощу, и по-прежнему проливается жертвенная кровь в храме… Оставайся безмятежной!

Я смеюсь. Двумя пальцами гашу фитиль. Осторожно останавливаю время. Темными горячими ядрышками шкварчит оно: секунда за секундой. Змеиными извивами струится по руке: поцелуй за поцелуем. Вязкими каплями скатывается по коже. Вниз, в лиловый туман.