Сколько времени не двинулся никто из нас?

Наконец:

– Кончайте заупокойную! – это Селезнёв.

Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться.

– А я вот что… – посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. – От отца получил весточку… Для меня переданы деньги… да вот-с!.. одному саратовскому кооператору. Он остановился в "Биржевой". Сменят нас тут, вернёмся в город – я к нему. Беру деньги и всех веду в "Люкс"!

– Анекдот, как и митральезы! – остудил Джек Потрошитель.

– Это почему? – вскинулся Билетов. – Да, я слышал про митральезы не давеча, а ещё примерно в сентябре. Но ведь это правда!

Передразнивая Вячку, Селезнёв издал губами неприличный звук. Хохочем. Билетов ругается, сплёвывает, машет руками. Божится, что его действительно ждут деньги у кооператора, что мы их прокутим, как только окажемся в городе.

– Ну? – поочерёдно хватает нас за плечи. – Что ты закажешь, ну?!

В конце концов мы поддались.

– Я – поджаристые котлеты, чтоб шипели, с хреном… – мечтательно говорит Селезнёв, – и яблочного ликёрцу…

– Я – бульон, голубцы в соусе и какого-нибудь красного вина, – сообщает Осокин. – А лучше б всего – вишнёвки горячей с мёдом.

– А Лёнька, немецкая душа, что?! – восклицает Билетов, причмокивает, заглядывает мне в лицо. Остальные тоже смотрят с любопытством. – Небось, русский борщ и пельмени?

– Он закажет, – объявляет Осокин, – хитрые няни, какие готовили у Собакевича.

– Ха-ха-ха!!! – всем ужасно смешно. Чувствую, что друзьям как-то даже очень приятно за меня, будто вдруг открылось нечто хорошее, чего во мне не предполагали.

– Я рекомендовал бы Лёне груздяночку с телячьей вырезкой, – улыбается

Саша Цветков, – а пить – что будет. С напитками теперь туго.

Так и не успеваю решить, чего бы я заказал: у Билетова пропало терпение; кричит:

– А потом пойдём к женщинам!

– О-оо-хо-хо-хо!! – от смеха падаю на бок. "К женщинам!" Я-то знаю, как развязный, нахальный Вячка теряется, ни с одной заговорить не может. Встанет к ней боком, уставится на носки ботинок. И куда только девается вся его бесцеремонность?

Его физиономия красней свёклы. Сипя, втягивает в себя воздух, выдыхает с бешенством:

– Ах, ты так… – Ему хочется изругать меня как можно обиднее, но тут Джек Потрошитель произносит:

– Артиллерия!

Вглядываемся в снежную даль. Там скопление человеческих фигурок, лошади, какая-то возня. Лошадей отводят от чего-то чёрного: это, кажется, не сани.

– Рассредоточьтесь! – кричит нам Паштанов из окопчика.

Разбегаемся по нашим ямам в снегу…

Вдалеке рокотнуло, переходя в надсадный, с шипением, с режущим присвистом вой. Рвануло позади правого фланга, словно небывало свирепо грохнул гром. Как страшно встал грязно-зеленоватый "тополь" разрыва! Ужас вжимает меня в окопчик. Эх, был бы он не в снегу, а в земле! Хватаю лопатку и рою, рою. Удалось углубиться в промёрзшую землю дюймов на десять, не больше…

Рвануло впереди нас. Потом – позади, но так близко, что на минуту заложило уши. Кислая едкая вонь сгоревшей взрывчатки. Снова ненавистный, выкручивающий тебя вой…

Страх такой, что вот-вот всё твоё существо обратится в сплошной истошный нечеловеческий крик. Согнувшись в три погибели в яме, вгрызаюсь в землю лопаткой, держа её под грудью.

Разрыв справа – аж земля дрогнула. Кто-то кричит:

– Мазуркевича и Чернобровкина убило!

У меня сводит рот в странной неудержимой зевоте. Снаряд летит… Тычусь лицом в землю, трясусь. Я уже не властен над своим телом, сейчас оно само подпрыгнет – ноги понесут прочь от этого места, прочь от противника…

Не успел стихнуть гром разрыва, слышу голос Паштанова:

– Кто оставит позицию – расстреляю!

Орудую лопаткой, штыком в моём окопчике, выбрасываю мёрзлые комья земли, колкое крошево, копаю…

Охватила слабость, какое-то тошнотворное изнеможение, икание…

Замечаю, что дует довольно сильный ветер. Ох, и жуткая стужа! Небо в неплотных облаках, впереди и немного слева – мутно-лиловое, дымное солнце. Тускло освещённая злая белая равнина. На её краю – недосягаемая пушка, посылает в нас снаряд за снарядом…

Нестерпимо тянет свернуться в окопчике, как сворачиваются в снегу собаки, зажать руками уши, зажмуриться, замереть.

– Уходят! Глядите, братцы, – уходят!

Высовываю голову из ячейки: кто? где? Билетов показывает назад. От нашей цепи поспешно направляются в тыл две фигуры.

– Зверянский, Осокин, Селезнёв! – резкий голос Паштанова. – Догнать и застрелить!

Истязающий, с визгом, вой: съёживаюсь в окопчике. От разрыва меня чуть не выбросило из него. Придя в себя, замечаю, что громко мычу. О! – как тянет мочиться! Окоченевшие пальцы еле справляются с пуговицами… Потом я смотрю назад. Две уходящие фигурки уже довольно далеко. Увязая в снегу, наклоняются вперёд, пытаясь перейти на бег. По диагонали приближаются к насыпи железной дороги. Дальше видны будка и сарай Сухого разъезда.

За двумя спешат трое, отстают шагов на пятьдесят. Крайний слева припал на колено, уставил винтовку. Одна из двух фигурок подскочила – запоздало долетел гулкий упругий удар выстрела. Прячусь в окопчике: о-о! невыносимо!.. Снова выстрел… ещё, ещё… Руки в ледяных перчатках прижаты к глазам, твержу: "Скорей-скорей-скорей!!! Когда это кончится?!" Выстрел…

Считаю, считаю про себя… Сорок… сорок пять… Кажется, всё!

Распрямляюсь, заставляю себя не глядеть в ту сторону. Из соседней ячейки на меня смотрит Вячка, физиономия страдальчески искажена.

– Лёнька, я бы не смог…

А пушка посылает нам очередной подарок.

Трое вернулись. Зверянский докладывает Паштанову. Различаю громко произнесённое слово: "Исполнено!"

Осокин лежит в пяти шагах от своей ямы. Задело осколком? Приподнялся – вырвало. На четвереньках он дополз до ячейки, упал в неё.

Переждав очередной снаряд, ко мне в окопчик ввалился Билетов:

– Лёнька, Джек передал – зырь за Осокой! Он теперь или застрелится, или на красных – ура! – чтоб убили. Гляди, чтоб ему не дать!

Киваю. С тоской чувствую: а ведь и правда! Осокин так и сделает, как говорит Билет. Куда там – не дать.

– Ты чего дрожишь? – тревожно, без тени ехидства, шепчет Вячка.

– Да ты и сам дрожишь.

Согласился. Говорит неопределённо:

– А-аа… вот пойдём в контратаку…

Мы съёжились – разрыв впереди позиции; над окопчиком с фырчащим звуком пролетел осколок. Ветер несёт вонь прямо на нас.

– А Потрошитель молился сейчас за их души, – взахлёб шепчет Билет, втягивает с сипением слюну, – крестился, как семинарист… Ну, я пошёл!

Уже сидя в своей яме, украдкой показывает мне рукой в сторону Зверянского. Тот выпрямился на миг, надевая шапку, исчез в окопчике.

– Ай, как холодно! – донёсся болезненный возглас Саши Цветкова.

Пушка всё бьёт.

Я свернулся, сжался в окопчике, сдавливая голову руками. Я в покорном онемении, тихая тупая боль во всех костях. До меня доходит, что разрывы прекратились, но выпрямиться, встать – это так неимоверно трудно! Лежу…

Голос Осокина. Кричит – передаёт команду Паштанова: "По паровозу!"

Как мне удалось подняться, расправить плечи, выглянуть из окопчика? Поезд красных приближается, опять бьют два пулемёта: с передней платформы и с тендера паровоза. Виу! виу-у! – свистят пули. Странно: мне больше не страшно. Но до чего тяжело двигать руками, держать винтовку…

Целюсь, стреляю. Выстрелы справа, слева. До поезда – с полверсты… меньше, меньше… Сейчас из теплушек посыпятся фигурки…

Состав застыл. Наша цепь ведёт по нему частый огонь. Ага – кажется, один пулемёт замолчал. Поезд начинает медленно отползать. Стреляю, передёргиваю затвор, дышу на воняющие порохом деревянные пальцы, стреляю, стреляю…