В году примерно семидесятом, в июле или августе, в зной и безветрие неприметная розовая тучка впервые осторожно притормозила над городом, разбрызгала для пробы свою солоноватую влагу, вздохнула тремя зарницами -- и чинно заскользила по невидимому воздушному льду вслед за чередой пирамидальных облачных образований, медленно пересекавших небосвод.

На крышах домов наутро взошли травы. Козы паслись там, поглядывая на выгнутые спины затаивших удивление синих поднебесных котов, на притиснутых к плавкому асфальту коротких и круглых граждан, совершенно сумасшедших в легковесной торопливости своей, на игольчатые лимонные ростки, наконец-то сполна проявившие ожидаемую жизнестойкость в научно подобранной среде обитания, в специальном младенческом горшочке, специально для этих нужд раздобытым и специально выставленным на всеобщее обозрение в самый центр подоконника. А внизу, в толчее суетливых страстей, почему-то перестало хватать на всех троллейбусов и таксомоторов, -- дрожащие гроздья ездоков свисали наружу, народ колыхался в коллективном возвышенном объятии, люди цеплялись друг за дружку, за что попало, рискуя зачать в движении или оставить клочья плоти на бегущих уличных столбах, на клыках мимолетных машин.

И воронья развелось. Там, где век назад был театр, год назад -- Страхупркомбух, а ныне изрыгал дым дворец культуры, клубились в лихом непристойном танце тысячи черных птиц. Рок-н-ролл, вороний гам, частый автомобильный вопль у перекрестка, козьи призывные визги, бесстыжая ругань пассажиров, милицейский посвист, сложная международная обстановка из кухонной радиоточки, беспросветная ангармония цоканья, стука и шарканья, которую дозволяли себе заоконные пешеходы; а также слишком преувеличенные и чуть-чуть навязчивые восторги соседушки по поводу успешного роста побегов и явленной в этом росте богоданной витальной силы; а еще тайные, прячущие улыбку мысли приживалки (однажды, внятно расслышав собственные мысли, она нахмурилась, протерла суконкой большое зеркало в прихожей, угрюмое вечное псевдотрюмо, достала жемчужно-серое послезавтрашнее платье и долго-долго старалась с ним справиться; следующим вечером, не вполне удовлетворенная, надела его, поцеловала невидимого ангела и вышла на минутку, и вернулась она не одна, нет); наконец -- все приличия отринувшая комсомолия, распоясанная и громогласная, самозабвенно плескавшаяся в сиреневом ночном омуте, жадная до червей и блесны. Конечно же, у хозяйки нашлись достаточные причины, чтобы раз навсегда закрыть ставни. В зной, в безветрие, -- впрочем, уже смеркалось, свежело, знаки потихоньку спускались с небес, и отсветившее срок солнце, в который раз на ее памяти, погружалось в пыльную взвесь горизонта, сплющиваясь, а затем и размазываясь ввиду полной бессмысленности подземного горения, и начинали настраивать инструменты подпольные дикари, и наряжались приплясывающие рыжие девки, разорявшие мужчин, -- под сонные теплые сумерки пили они вчетвером чай из трав; травы казались распаренной красной рыбой, а свежее варенье блестело и манило теплой жертвенной кровью. Причем молодой человек, имя не помню, привыкший к напиткам крепким и бодрящим,

все-таки не только из вежливости разделял застолье. Он посматривал выжидательно и смаковал питье; улыбался; затем очень хвалил саженцы, а уж взявшись хвалить, ловко переходил от предмета к предмету, выказывая незаурядную изобретательность в доводах и замечательную смелость в определениях; не уставая основательно нахваливать все вокруг, молодой человек изумлял бессовестной нежностью эпитетов.

Глаза приживалки сияли. Пусть хотя бы вполнакала, но все же излучали они пленительно хищный свет беспощадной и стабильной надежды.

Четвертым завсегдатаем являлся неподвижный гражданин кощеевых годов, который умел многое, и, среди многого, вкусно сражаться с земляничным супом в клецках на минтайном соку, щедро нахваливать рагу из потрохов баночного удава, нашпигованного пряным шоколадом, толсто намазывать хлебобулочным джемом горячий ананасный ломоть, а еще сидеть, молчать, прихлебывать из фужера и редким точным словом обрывать пустые разговоры подруг. За что и уважаем был он безмерно. Хозяйка с приживалкой души не чаяли в межзвездной пустоте бесед, в скольжении с горки, в предлинных разговорчиках на темы, далекие от интересных Они с легкостью предавались своей греховной забаве в любое время дня (да и во тьме у них тоже получалось) -- словесный самотек вдруг прорывал плотины, звезды начинали качаться и позванивать. Человек, чье волеизъявление укрощало их страсть, приобретал статус высшего существа.

Ставни оставались закрытыми, ибо уличная волна прибоем накатывала на прочные фасады, и никто не желал рисковать беспроблемной ровностью бытия. Вот еще! Дел невпроворот и без них, поганцев. Рыбок не забывали покормить и лимон не забывали полить. На события откликаться не забывали, ничего не забывали. Рыбки отвечали первобытной пучеглазой привязанностью, щебетали беззвучные русалочьи слова, верили всему. Аквариум, зеленый абажур, пузырьки, гибкая пластмассовая трубка, непрерывное течение воздуха, искаженные кубом воды потусторонние предметы. По крайней мере, зеленый смотрится и не старит. Цветной телевизор -- это как? очки нацепить, как в стерео? В наших рамах жучок завелся. Американцы зря успокоились: говорю вам, наших сразу на Марс пошлют. Кроме битлов (они, кажется, насовсем развелись), есть и другие: "Роллинг Стоунз", "Ху"… -- Проклятые империалисты! -- ответил он, недослышав. Дались ему империалисты. Да кто они нам? Ну, враги. Неплохие враги: надежные, необременительные. Душка Пол с женушкой основали собственную группу, всем бы так. Смех.

Застольные песнопения, танцы по кругу. Отыскав на небе звезды и угомонившись, рассаживались вновь, меняли фужеры на чашки. Пузатенькие деревяшки в холщовом мешочке, будоражащая цифровая магия, ярко-желтый круг на скатерти, отчетливые слова, переотражения смысла в акустическом лабиринте искрящихся под лампой поверхностей. Поиск возможностей, астральный запах бамбукового десерта, синтезированного из общедоступных маринадов, нешуточная интрига честной игры, калейдоскоп реализованных случайностей и драма промаха. Соперничанье за вуалью -- незаметное, как царапающая ласка. Адаптированные к домашней нумерологии листы картона, добродетельный азарт, тихий незаметный экстаз на древнем, до блеска отполированном табурете у торшера, под книгами и зеркалами, где клубки шерсти, пряжа да спицы, настенное радиовещание, статуэтка позабытого божества, нераспускающиеся цветы в вазончиках, убиваемая ежечасно пыль, -- и знак вопроса в скрытых щелях, в неодушевленных закутках, в заброшенных резервных полостях помещения.

Знак вопроса, навязчиво всплывающий из неожиданной тишины, будто недоговоренная стихотворная строка. Любопытствующая соседка не допускалась к таинству: ее малахольное семейство противилось вторжению центральной квартиры на свою территорию, и ей оставалось только облизываться, забежав под каким-нибудь смехотворным предлогом в самый разгар действа. Ей наливали чуть-чуть из чего останется, она трещала о ценах и тряпках, ей и в голову не приходило сперва послушать, о чем речь. Молодой человек на днях выходил покурить и вновь над кронами обнаружил алую тучку. Как, простите, вы представились? да-да, господин хороший, будем знакомы, не век же "выкать", все-таки не чужие мы теперь. Теперь.

Листок настенного календаря, статья о двадцати строках: "Что же такое время? Время -- это физический параметр". Все, что случается, случается во времени. Ахиллес всегда догонит черепаху, а черепаха -- своего Ахиллеса.

Вчера он сообщил, что лист уже желтеет, что урожаи неплохие и псы бегут по тротуару молча, без лая, незлобивые упитанные псы, жить можно; люди? вот их-то и не видно, разъехались кто куда, кто по делам, кто так, сидеть да в телевизор глядеть; говорят, водка подорожала. Говорят! Мало что говорят… Я старшина запасливый, мне хватит переждать события, а деньгами пусть распоряжается Павел. С ним легко и на расстоянии, повезло нам с ним. К началу зимы старшина ушел, да и не удивительно: человек видный, при деле, что ж ему в горнице мыкаться. И так он до последнего держался, на привязи держал чувство долга; что он должен чувствовать, настолько привязавшись к дому? Ночами она не спала, все рассматривала мглу, и ей совершенно не хотелось плакать. Ветер подвывал ее мыслям, ветви стучали в ставни. Он вернулся и срезал липу: липа, вообще-то, дерево нужное, но не всегда деликатное. Лапы ее загребущие отнимают у нас воздух, и если глядеть в морозную ночь сквозь них на луну, легко увидеть множество сцепленных окружностей: зачарованные ветви эти повторяют ход луны и форму груди; лунный луч крадется по постели в жарком ознобе предчувствия; звезды кутаются в иней; но вот уже все позади.