Я то и дело посматривала на Человека-Усы — или Грэма: я, наконец, смягчилась к его имени — сидевшего на стуле рядом с дверью и сжимающего рукоятку пистолета. Он, кажется, делал все от него зависящее, чтобы избегать зрительного контакта со мной. Он не хотел отвечать, почему Борден — такой мудак и собственник — заставлял меня повсюду следовать за ним, куда бы ни направлялся. Поводок на моей щенячьей шее с каждым днем становился все короче, и я медленно теряла рассудок.

— Я все знаю про сообщение, — пробурчала я Грэму после того, как проиграла этому мудаку из Новой Зеландии. — Тебе нет нужды делать из этого тайну, ты же знаешь. Ты плохой актер. Настолько плохой, что не заслуживаешь даже Золотой Малины. (Прим. Золотая Малина (англ. Golden Raspberry) — придуманная в 1981 году американцем Джоном Уилсоном антинаграда, отмечающая худшие актерские работы, сценарий, режиссуру, кинопесню и фильм года).

— Я просто не могу обсуждать это с тобой, Эмма, — раздраженно ответил он. — Мы проходили это, по крайней мере, дюжину раз за этот вечер.

— Почему? Потому что ты не хочешь сказать мне, что собираешься выпотрошить парня, который угрожает моей жизни, и украсить улицы его потрохами в качестве предупреждения?

Я сказала это в шутку, но Грэм метнул в меня такой взгляд, который тут же заставил меня заткнуться. Он был в бешенстве. Ну, как и я. Многое говорило в пользу этого человека, нянчившегося со мной, как с избалованным ребенком. И было бы просто естественным стать более разговорчивым с людьми, с которыми вынужден находиться ежедневно и круглосуточно.

— Твой юмор слишком черный для меня, — покачав головой, заметил он.

— Ну, все мы знаем, откуда это у меня.

— Ты должна быть леди.

— Ты можешь убрать девушку из гетто, но не можешь убрать гетто из девушки. Разве не так говорится в наши дни?

— Я не знаю, что говорится в наши дни, Эмма.

— Думаю, ты просто не в теме. Не проходил через трудные времена, чтобы ценить немного черный юмор, да?

Он закатил глаза, и было смешно смотреть, как эта взрослая задница — большой крепкий мужик почти пятидесяти лет с пышными усами — закатывает глаза, подобно капризной школьнице.

— Ты абсолютно не знаешь, какие трудные времена я пережил, Эмма, и, надеюсь, тебе никогда и не придется, — торжественно сказал он. — Именно поэтому я здесь. Это моя работа.

Я вздохнула.

— Ты такой зануда.

— Почему это я «зануда»? — сказал он, обозначив в воздухе кавычки и выглядя оскорбленным.

— Потому что ты просто не знаешь, как расслабляться и получать удовольствие.

— Мне не платят за то, чтобы я расслаблялся и получал удовольствие. Мне платят за то, чтобы я защищал тебя. И ситуация, в которой мы находимся, требует определенного уровня серьезности, что заставляет меня быть так называемым «занудой».

Большие воздушные кавычки.

— Скучно.

Теперь настала его очередь вздыхать.

На полном серьезе, я понимала, что ситуация требовала осторожности. Сообщение явно напугало Бордена, и, хотя я не читала его, но понимала, что все плохо и угроза была действительно реальной. Я делала все, как мне говорили, потому что не хотела быть этакой тупой девчонкой, нарушившей запрет и действующей по собственному усмотрению, делающей вид, что в этом нет реальной опасности. Я посмотрела достаточно фильмов ужасов, чтобы знать — они все умирают. И самыми ужасными способами. Типа изжариваются заживо в спа-кабине или оказываются изрезанными в куски бензопилой. И эта херня привела меня к вопросу: почему из всех фильмов на земле, в первую очередь я смотрю именно эти?

В любом случае, я не хотела умирать. В последнее время я любила свою жизнь. Меня ежедневно трахал божественный мужчина, я могла по-прежнему видеться с друзьями и бабушкой и зарабатывала хорошие деньги, работая на этого божественного мужчину. Единственная претензия — меня постоянно окружали люди Бордена.

Или сам Борден.

Скажу честно, это не так уж плохо, когда он рядом. Он был непредсказуем, и я всегда чувствовала, как мой пульс учащался от предвкушения, когда он задерживался рядом. Иногда он просто смотрел на меня, его лицо не выражало эмоций — они были спрятаны за этими льдисто-голубыми глазами, которые сверлили меня похотливым взглядом, вызывая покалывание во всем теле. Он не дотрагивался до меня в такие моменты. Просто смотрел и восхищался мной, как люди восхищаются изящным произведением искусства.

Иногда он просто трахал меня, появляясь из ниоткуда, когда я меньше всего этого ожидала. Я могла делать кофе на кухне, а через мгновение моя спина была согнута, щека прижата к кухонному столу, а его член находился глубоко внутри меня. Бормотал что-то мне на ухо. Кусал мое плечо. Вдалбливался в меня, пока я не кончала вокруг него так жестко, что фокус зрения терялся, а он просто продолжал, пока не кончал сам, словно помечая меня.

С ним не было никакого постоянства. Не было заранее запланированных занятий сексом по ночам. Великолепная непредсказуемость. Мне нравилось быть использованной для его удовольствия, которое, я знала, приходило с болью. Но… она наполняла мое тело огненным жаром желания. А потом возбужденная Эмма становилась пресыщенной и спокойной.

Здесь не было никаких претензий.

— Могу я, по крайней мере, узнать, кто там? — спросила я, намеренно отгоняя образы Бордена во мне, натягивающего меня, как гитарную струну. — Я имею в виду, каким образом Линде удалось войти и выйти, и почему она посмотрела на меня так, будто я ей в подметки не гожусь и надолго застряла здесь?

— Линда — это другое.

— В чем разница?

— Она не принадлежит Бордену.

Да, но я уверена, что она хотела бы. Она ненавидит меня, наверное, так же, как и Хоук. С единственной разницей: когда я иногда ловлю ее направленный на Бордена взгляд, он настолько пронзительный и полный эмоций. Она хотела его и вела себя полной сукой со мной, что неудивительно. В то время как ненависть Хоука была мгновенной, без реальной причины и исчезала только в присутствии Бордена. Он напоминал мне бездомную кошку, которую однажды вечером подобрала бабушка, когда я была ребенком. Она назвала ее Джой (Прим. в переводе с английского Joy — радость), и я никогда не могла этого понять, потому что в этой гребаной кошке не было ничего радостного. Она царапалась и бросалась, рычала на меня, когда я подходила к ней ближе, чем на пять метров, и шипела так, будто я жгла ее раскаленным маслом. Однако вокруг бабушки она прыгала, как влюбленный, поющий серенаду, спала ночью на ее плече и мурлыкала бабуле на ухо, даже когда та гладила ее против шерсти. Если бы это сделала я, то, в конечном итоге, выглядела бы побывавшей в чертовой шинковке.

Джой и Хоук идеально бы подошли друг другу. Они оба просто хотели бы наблюдать, как сгорит этот мир.

— Просто скажи мне, кто там внизу, — надавила я на Хоука.

— Оставь это, Эмма. Ты начинаешь мне надоедать.

— Это мне уже надоело! Меня держат в неведении!

Грэм снова открыл рот, чтобы ответить, когда дверь вдруг распахнулась, и в комнату вошел Борден в сопровождении этого мудака Хоука. При их появлении Грэм облегченно вздохнул, а я сердито смотрела на Бордена, пока он обходил стол и взял мое лицо в свои ладони. Без предупреждения он наклонился и быстро поцеловал меня. К сожалению, в поцелуе было недостаточно страсти, чтобы стереть хмурое выражение с моего лица. Он отстранился, в глазах появилось любопытство, а потом последовал вопрос:

— Что, черт возьми, с твоим лицом, куколка? Съела что-нибудь не то?

Мои брови взлетели вверх, а он, усмехаясь, плюхнулся в свое кресло.

— Что я здесь делаю? — устало спросила. — Я могла бы остаться дома.

— У меня есть дела, о которых нужно позаботиться. И ты нужна мне здесь, чтобы была возможность за тобой присматривать, — объяснил Борден.

— Какие дела?

— Личные дела, — вставил Хоук, раздраженно глядя на меня, но, с другой стороны, я всегда его раздражала.

— Я не с тобой разговариваю, — рявкнула я на него, прежде чем снова посмотреть на Бордена. — А кто там? Судя по звуку — стадо слонов.