Николь, конечно же, была у Шарля, а Клодин встретила Марию со слезами радости. Разумеется, Клодин всегда раздражала Марию своей одноклеточностью и вечным “горячим”, но за долгие годы знакомства они не то чтобы сроднились, а как бы попритерлись друг к другу, к тому же Мария давно взяла себе за правило пропускать мимо ушей пустопорожнюю болтовню госпожи полковницы.

“Зря Франсуа не передал ей хоть маленькую записочку”, – глядя, как жадно смотрит на нее Клодин, подумала Мария и тут же нашлась: – Ты прости меня, Клодин, Франсуа хотел передать тебе письмо, но накануне его послали в дальний гарнизон, так получилось… Мы часто говорим с ним о тебе.

– Спасибо. – Клодин расцвела, вытерла слезы, деловито высморкалась в большой батистовый платок розового цвета и спросила с живой надеждой в голосе: – А он ест горячее?

– Ест, – с облегчающим душу удовольствием продолжала врать Мария, – ты ведь его приучила…

– Слава Богу! Слава Богу! А мадам Николь у Шарля стемна дотемна и никому не позволяет ухаживать за его могилкой – все только сама. И стала такая садовница – каждый цветочек теперь знает, а все долгие зимние вечера книжки ботанические читала, выписывала для себя что-то.

– Значит, она увлечена. И это поддерживает ее жизнь.

– Поддерживает, поддерживает! – подхватила Клодин. – Она у меня даже горячее есть стала, не часто, но все-таки…

Темнело, хотя и не так быстро, как в декабре, но день еще не возобладал над ночью, и сумерки медленно опускались на землю. Еще час назад отдельно стоявшие друг от друга деревья слились в единое чернеющее пятно.

– Вещи завтра перевезем. Пойду-ка я встречу Николь.

– Пойди. Пойди, – согласилась Клодин. – Мне она запрещает, а тебе ведь пока не запрещала.

Мария встретила Николь на полдороге с кладбища. Они молча обнялись. Тело Николь показалось Марии не таким маленьким и хрупким, как при расставании. По безлюдной темной дороге под хмурым небом без единой звездочки домой они шли молча.

Поутру Мария уже не застала Николь, а Клодин обрадовалась возможности позавтракать с гостьей. По тому, как отменно был сварен кофе и поджарены гренки, чувствовалось, с каким нетерпением ожидала Клодин этого совместного завтрака. Мария постаралась быть с ней как можно ласковее и словоохотливее. Конечно же, их разговор все больше вертелся вокруг Франсуа, и Мария еще раз пожалела, что не “вынула” из него хотя бы клочок бумаги и какой-нибудь крошечный подарочек для Клодин.

– О! Какая же я беспамятная! – вдруг встала из-за стола Мария. – Франсуа ведь еще до отъезда передал для тебя подарок. Я мигом!

Мария поднялась в свою комнату, достала из сумочки гранатовое ожерелье, которого Клодин точно у нее не видела, так как куплено оно было накануне в Бизерте.

– Вот! А ну-ка дай мне свою лилейную шею! – И с этими словами Мария застегнула на шее Клодин тяжелое ожерелье из крупных, отборных гранатов.

Оставив застывшую на месте Клодин наедине с ее чувствами, Мария по-девичьи легко выбежала в сад. И здесь тело и душа ее наполнились таким неожиданным приливом молодых сил, какого не было у нее давно: то ли вкусный завтрак, то ли красота запущенного сада с первой зеленью, то ли бранчливое чириканье воробьев или щедрость, с которой одарила она Клодин, или белый голубь, взмывший к чистому небу в стороне кладбища, а может, здоровый сон на берегу, когда тебя не болтает всю ночь вместе с яхтой? А скорее всего подействовало на нее все вместе, как говорила когда-то ее нянька баба Клава, – “заедино”.

Вспомнив свою любимую бабу Клаву, представила Мария васильки, что голубели среди туго набитых, но еще зеленых пшеничных колосьев восковой спелости. Вспомнила их с бабой Клавой песню в поле на два голоса:

– Зачем тебя я, милый мой, узнала?

Зачем ты мне ответил на любовь?

Через всю жизнь до глубокой старости пронесла Мария те васильки для папа в пшеничном июньском поле, то, как смешно было ей слышать от сморщенной, скрюченной старушки о каком-то милом, о какой-то любви…

Так устроена наша память, что порой целые годы вспоминаются лишь серым комком, в том числе и якобы важные события, а остаются навсегда островки вроде этого, когда маленькая Маша собирала со своей няней Клавой васильки в день рождения папа. Притом остаются они нетленными, во всей полноте и прелести живых ощущений. Может быть, эти островки и есть главные точки отсчета нашей жизни, непритязательные, совсем простенькие, но яркие, как озарение свыше. Мария подняла руку над головой и сладко-сладко потянулась всем телом.

В ворота постучали негромко, но очень уверенно.

Мария открыла массивную глухую калитку.

– Мадам Мари Мерзловска? – спросил молодой рослый черноглазый мужчина. Не просто черноглазый, а еще и косоглазый и поэтому сразу запоминающийся.

“Косой – это к удаче!” – промелькнуло в голове Марии стародавнее поверье, запомнившееся еще со времен Морского корпуса.

– Да, я Мари Мерзловска.

– Тогда разрешите пройти во двор.

Мария распахнула калитку и, пока проходил гость, успела рассмотреть на обочине старенькое такси без водителя.

– Мадам Мерзловска, у меня к вам пакет лично в руки. – И он протянул ей с полупоклоном узкий конверт с изображением отеля “Ноай”.

– Я не живу в этой гостинице, – холодно сказала Мария.

– Гостиница здесь ни при чем, просто другого конверта не было. Прочтите, пожалуйста, при мне.

Мария вскрыла конверт.

“Я свободный француз. Я верю в Бога и будущее моей родины. Я принадлежу сам себе. У меня лишь одна цель – продолжить борьбу за освобождение моей страны.

Я понимаю и твердо верю, что эта война – испытание для народов всего мира. Будущее каждой нации будет зависеть от роли, которую она сыграет в этой войне.

Я торжественно заявляю, что не связан ни с какой политической партией и ни с каким политиком.

У меня лишь одна цель – освободить Францию.

Генерал де Голль”.

На обороте листовки была не факсимильная, а живая подпись де Голля.

Ай да Пиккар! Ай да молодец!

– Вы должны сказать только “да” или “нет”, – значительно проговорил гость, – дело личное.

– Да.

– Письмо оставьте себе, а я доложу о вашем решении. Всего хорошего, мадам.

– А вы таксист?

– Заметно?

– Заметно. Такси на дороге, – улыбнулась Мария. – Послушайте, а я могу заказать ваше такси?

Гость утвердительно кивнул.

– Тогда я мигом. Клодин! – крикнула Мария, вбегая в дом. – Я поехала в порт за вещами.

В такси она нарочно села на переднее сидение рядом с водителем, уж очень показался он ей знакомым, и она решила проверить свою догадку.

– А вы давно работаете в такси? – спросила Мария, взглянув на него в упор, и тут же вспомнила: “Конечно, это ведь тот самый таксист, что вез меня из отеля “Ноай”.

– Да, мадам, – выдерживая ее взгляд, отвечал таксист. – Я помню, как вез вас из отеля “Ноай”, вы были очень расстроены, а потом купили в магазине “Рено” шикарный лимузин.

– Я тоже узнала вас.

– Наверное, по косым глазам, но они работают как фотоаппарат, хотя и косые.

– Это не портит вас.

– Спасибо, мадам, большое спасибо!

– Значит, это интересует вас? – Мария приподняла с колен узкий конверт.

– Как это может не интересовать меня? – горделиво приосанился таксист. – Я француз, мадам. Кстати, меня зовут Жак.

– Это кличка?

– Нет. Мы, таксисты, работаем под настоящими именами, иначе запутаешься – страна большая.

– А что, вам разрешено ездить на оккупированную территорию? Могли бы мы, например, съездить в Париж?

– Обязательно, мадам, хоть в Эльзас-Лотарингию*.

* Профсоюз французских таксистов в первые же годы движения Сопротивления стал одним из важных его звеньев. Таксисты свободно передвигались и по петеновской, и по гитлеровской территории. Это обеспечивало национальным силам спасения надежную мобильную связь. Кстати сказать, в профсоюзе таксистов состоял писатель Гайто Газданов – ныне признанный у нас в России прозаик европейского масштаба, этнический осетин.