Это чудовищное государство. Смутно говорится о том, что возникло оно после какой-то “великой войны” (не после второй ли — снилось писательнице?), знаменуя конец “цивильно-индивидуалистической эпохи”. Новый. военно-корпоративный порядок действует уже много лет. Он прост. Со всеми свободами покончено навсегда. Каждый житель подчинен строжайшей казарменной дисциплине, все города, как дивизии, под номерами. Есть города химиков, города текстильщиков, обувщиков, мукомолов. Каждый город закрыт для остального мира и по краям опутан колючей проволокой. Выехать, из одного в другой простым жителям нельзя.

Когда население какого-то города из-за нехватки рабочей силы или нарушения предписанного соотношения полов приходится пополнить за счет населения из другого места, отобранные властями переселенцы покидают своих близких навсегда; больше они их не увидят и едва ли о них услышат. Всех вновь прибывающих в город сопровождает полиция. Право па разъезды (под особым наблюдением) имеют только служащие транспортных линий, но и те живут в специальных городах. Люди на все времена разделены на не соприкасающиеся Друг с другом профессии.

Вся жизнь, с утра до утра, проходит под ежеминутным надзором фашистской полиции. Надзор не утаивается. На стенах в каждой квартире висят аппараты “ухо полиции” и “глаз полиции”, работающие при свете и в темноте. Полиция видит все, слышит все, знает все, и это уже норма. Введены и другие правила. Каждый обязан доносить на другого: жена на мужа, сын на отца, сосед на соседа. Так и живут. Все горничные на службе полиции; каждую неделю они подают рапорт о семье, в которой живут. Им же дано право вскрывать все письма. Почтовая связь между людьми, однако, почти прекращена. Цензура пропускает только письма, содержащие короткие, деловые и проверенные сообщения.

На всех жителей заведены досье. Здания с секретными картотеками занимают огромные пространства. На организованных властями собраниях — других не бывает — в каждом из четырех углов сидит наблюдатель.

Изобретен новый способ допроса: укол препаратом каллокаин, после чего у людей сразу и совершенно безболезненно развязывается язык. Изобретатель каллокаина — он же герой романа — с удовлетворением отмечает: “Мысли чувства больше не будут принадлежать нам одним, наконец-то будет покончено с этой нелепостью!.. Как могут они быть личным делом каждого?” Вслед за изобретением каллокаина издается закон о “преступных помыслах” и “антиимперском складе характера”. Закон с обязательной силой применяется при следствии и в судопроизводстве. Газеты извещают население: “Мысли могут быть наказуемы”.

Но на мысли времени почти не остается. Каждый час в жизни человека распределен с математической точностью. Все для него решено — на время после работы тоже. Пять вечеров в неделю он или она является на военную или полицейскую службу. Отсюда такие гигантские масштабы официальной полиции: каждый — полицейский против другого. Один вечер проводится на фашистских собраниях и торжествах. В последний вечер недели можно оставаться дома и вести семейную жизнь. Но любви между супругами — той, которую люди знали в “цивильно-индивидуалистическую эпоху”, — уже нет или почти нет. Есть только сожительство, также совершаемое под непрерывным наблюдением “глаза полиции”. Брак все еще нужен для деторождения, точнее — для пополнения имперских людских резервов. Любовь помимо и сверх этой цели считается ненужной и даже опасной романтикой, пережитком каменного века. “Среди нас бродят неандертальцы”, — говорят фашисты о тех, кто еще думает о любви в старом смысле.

Нет больше в семейной квартире и детей — по крайней мере, детей старше семи лет. По достижении этого возраста мальчики и девочки отделяются от родителей и переводятся в Унгдомслэгер, где их делают дисциплинированными солдатами. Дети до семи лет, оставаясь с семьей, воспитываются на детских площадках, где их учат взрывать игрушечные бомбы, поджигать игрушечные дома и играть с игрушечными торпедными катерами.

Личную жизнь заменяет фашистская казарма. Все ходят в форме. Все живут до инструкциям. Каждый — точно прилаженный винтик одной гигантской, неизвестно куда и неизвестно зачем движущейся машины. Можно только работать, служить и плодить потомство. Ради чего, знает только невидимая, всемогущая верховная власть фашистов. Имена главных властителей даже не называются, на виду только их помощники, чиновники и полицейские.

Тоталитарная фашистская олигархия царствует, как не царствовал до нее еще никто. Ее главные орудия — техническая наука, фашистская пропаганда. Власть невидима, но всем видим террор. Каждый знает и постоянно думает о нем. Это поощряется. Террор уже так же привычен, как ночь. Людей судят и уничтожают как “неполноценных” не за какие-либо антигосударственные деяния — таких как будто в действительности уже не бывает, — а за то, что они в чем-то не похожи на полноценного робота.

Таков порядок Мировой Империи. Но главное уже даже не это.

Завершенный фашистский деспотизм не только отнял последние остатки свобод у людей. Он же только наглухо замуровал страну, лишив ее света, не только убил культуру и покончил с личной жизнью каждого. Нет, говорит видящая этот сон Карин Бойе, он сделал и другое: произвел античеловеческий переворот в психике людей. Это и становится главным.

Человек, сохранившийся в тоталитарном фашистском государстве, будет умственно и нравственно искалечен. Переродившись, он сделается таким, каким хотят его видеть фашисты.

Вот, по словам Карин Бойе, мысли и ощущения такого исковерканного, подвергнувшегося фашистской стерилизации человека: “Империя — это все, отдельная личность — ничто… Никто не может считать, что его жизнь представляет ценность сама по себе…”

“Что за бессмысленное ребяческое желание — непременно иметь кого-то, кому можно доверить все… Священная и необходимая основа существования Империи — эго взаимное и обоснованное недоверие друг к другу… Некоторые люди опасны и тогда, когда молчат, — даже их взгляды, их движения источают яд и заразу… Никто старше сорока лет не может похваляться чистой совестью”.

“Тот, кого никто не боится, не может вызвать уважения, потому что уважение строится на признании силы, власти, могущества, а сила, власть и могущество всегда опасны для окружающих… Страх, который действительно время от времени появляется буквально у каждого, вполне может быть обращен на пользу”.

Таково лицо прошедшего через фашистскую машину человека. Рисуя его облик, взятый как будто из галлюцинации автора “Майн кампф”, Карин Бойе по-прежнему не повышает голоса, все еще старается казаться только тихим рассказчикам-летоппсцем. Но ей уже трудно сдержать себя. “Пустота и холод, мертвящий холод, полный ненависти, — записывает ее герой. — Одинокие производят еще более одиноких, запуганные — еще более запуганных… Силы смерти распространяются все шире…”

Мир мертв, но дышит.

Ради чего? Опять встает тот же вопрос. В чем цель тех, кто владеет таким миром? По-видимому, в том, чтобы вести войны и захватывать чужие страны. Роман “Каллокаин” кончается тем, что соседнее с Мировой Империей другое, тоже тоталитарное государство, внезапно нападает на родину героя, захватывает страну в течение нескольких часов (великая тоталитарная империя оказывается трухлявой) и насаждает свой собственный порядок — не лучше, чем был, но под другим флагом. Становится ясно, что непрерывные военные упражнения и колоссальные вооружения, над производством которых из года в год по указу фашистов трудилось все население, были бесполезны. Внешний враг, еще более сильный, еще более безжалостный, побеждает. Один фашизм сменяет другой. Где и когда кончается дорога в Никуда? Герой повести этого не знает. Запертый в глубокую подземную тюрьму, он продолжает работать над новыми инструментами смерти и террора, теперь уже для врага.

Карин Бойе написала сильную, волнующую книгу. Она была крупным писателем, и шведская литература вправе ею гордиться. Ее фантастика близка к исторической действительности, молнии которой мы увидели на горизонте в 40-х годах. И все же в чем-то важном я, как антифашист, не могу с ней согласиться.