Юноша. Вот и сейчас не ходят. Мы в Питер собрались — с Конной площади на Николаевский вокзал пехом. Скажи, а керосин есть, дрова?

Старик. Нету, потому что…

Юноша. У нас тоже. Старые бараки ломаем, от холода спасаемся. У вас ломают бараки?

Старик. Последние сносят. Но не оттого…

Юноша. А говоришь, достижения. Подожди, сейчас за стену выгляну — мы тут в доме сгорелом стоим. Может, пора уже?

Грохот орудий.

Юноша. Нет, пока стреляют, готовятся. Но скоро пойдет германец. Только им неизвестно, что у нас пушки тоже есть. С Путиловского вчера привезли. Две трехдюймовки. Уже на позиции поставили, окоп для снарядов, все… Они пойдут, а мы как жахнем. А потом конница наша налетит. Васька Гриднев, кавалерист, собрал по мужикам лошадей.

Старик (в сильном волнении). Погоди!.. Гриднев… Василий?

Юноша. Седел нет — из мешков поделали, стремена навили лыковые. Неделю он учит ребят ходить в атаку — кусты рубят шашками. Лошаденки маленькие, брюхатые. Но ничего. Сегодня ударят во фланг противнику.

Старик. Подожди же! Вася Гриднев… Я его знал. Воевали вместе… Слушай, ты где жил в Москве? Тебя как звать?

Юноша. Я?… Алексеев… Крестили Павлом. У Гавриловны жил, аптекарши. Дом на Серпуховском проезде деревянный. Сам учеником на Михельсоне.

Старик. Брось, перестань!.. Это же я Алексеев! Павел Иванович… Я у Гавриловны жил. Первый этаж с крыльца налево. Шестеро наших заводских стояло у нее. Моя койка у двери сразу. Одеяло пестрядинное из деревни привез. А летом спал в дровяном сарае.

Юноша (недоверчиво). Ну?…

Старик. Отец, Иван Васильевич… Калужской губернии, Думинического уезда, деревня Выселки.

Юноша (тревожно). Ну?… И мой батя тоже.

Старик. И под Питером я был — от михельсоновцев группа. Штаб в баронском доме сгорелом… Как мы пришли, он еще дымился. Собака черная бегала, выла.

Юноша. Да вон она сидит! Я ей хлеба дал… И тоже дым.

Старик. Сапоги на мне были австрийские тогда, помню. Рука болела — мы в Петрограде ревизию частных сейфов делали в банке, буржуй ладонь прихлопнул железной дверцей. Со зла.

Юноша. Так это он мне прихлопнул. Вот у меня тряпочкой замотано.

Старик (тихо). Знаешь, ведь я — это ты.

Юноша. Ты — это я?… Как?

Старик. Ну да. Только через время.

Юноша. Погоди! Ты ведь старик, дед. Тебе сколько? Восьмой десяток небось?

Старик. Семьдесят шестой пошел. Понимаешь, это они соединили нас — те, которые из будущего. Сейчас ты и есть ты. А после станешь я.

Юноша. А я сам куда денусь?

Старик. Да никуда! Состаришься. То есть сперва мужиком станешь, взрослым, а потом состаришься и станешь мной… Смотри, как совпало, получилось. (Глубоко вздыхает.) Сердце даже прихватило. Где у меня корвалол-то?

Юноша. Выходит, и мне стукнет семьдесят пять?… Не верю.

Старик. Еще бы! В двадцать лет допустить невозможно. Я и сам не верил. Первые-то года какие длинные! Из детства в юность. Каждый час чувствуешь, что живешь. Но потом она подкрадывается, старость. Отдельный день долго идет, а года быстро набираются, незаметно… Слушай, раз такое дело, я тебя предупредить могу. Чтобы тебе мои ошибки миновать.

Юноша. Значит, это я, который вот со мной разговариваешь?

Старик. Ты.

Юноша. Как здорово!.. Ну скажи, отец, как у тебя там? У меня то есть. Как все будет получаться? Мы с ребятами тут вот разбираем — кто министром, кому армией командовать. Прежние-то, царские, теперь полетели. Наша будет власть. Ты объясни, кем я стану. Командиром фронта, а?

Старик. Фронта?… Нет, не будешь.

Юноша. Ну хотя бы полк под моим началом.

Старик. Не. Провоюешь рядовым.

Юноша. А почему?

Старик. Так получится.

Юноша. А потом? Как отстоим революцию, тогда кем?… У нас лектор был, про звезды рассказывал, Луну, Солнце. Всем, говорит, надо учеными быть.

Старик. Ты ученым не станешь. Рабочий.

Юноша. Опять рабочий?

Старик. Да.

Юноша. На Михельсоне?… И жить у Гавриловны в дому?

Старик. Какая там Гавриловна?! У нее дом отберут. Завод у Михельсона тоже. Все станет нашим. Но ты рабочий.

Юноша. А в песне поется: «Кто был ничем, тот станет всем». Ты что же, не старался, не хотел подвиг совершить или что-нибудь?

Старик. Еще как! Революция началась, только и думал, что героем стану, все меня будут знать.

Юноша. Вот и я мечтаю. Мы тут про подвиг думаем все.

Старик. Ну правильно. Твои мечты, которые сейчас, и есть мои молодые мысли. Но не получилось.

Юноша. А почему? Ты расскажи, как прожил.

Старик. Семья… Как прожил? Семья, дети — три сына. Только они погибли, все мои сыновья. (Плачет.) Юноша (тихо). Ты что, отец?…

Старик. Видел-то их совсем мало. Почти ничего такого и сделать для них не мог особенного. Таня училась после гражданской, стала медиком, врачом. Выучилась, надо ехать в Среднюю Азию на трахому. Тогда многие заболевали глазами. Слепли. По городам, по улицам нищих незрячих — не протолкнуться. Потом на оспу в Поволжье — эпидемии подряд шли, целыми деревнями лежали. С холерой тоже боролись. Тогда от холеры помирали тысячами.

Юноша. Сейчас мрут.

Старик. Про это и разговор… В Белоруссии тоже была — там лихорадки болотные косили народ.

Юноша. А ты?

Старик. А я здесь, в Москве. Дома. Один на все. Со смены с завода идешь, в очередях настоишься. Пришел, мальчишек потрепал по голове одного, другого… А дров наколоть, печь растопить, поесть приготовить, постирать. Да бригадмил — с бандитами, с хулиганьем бороться, милиции помогать. Да субботники, да воскресники. Сыновья росли сами. Потом сорок первый год, война. Смотрим с Танюшей — они уже в шинелях. Первым Павел пошел — такой красивый, высокий, как бывают молодые парни. И один за одним: «До свиданья, папа, до свиданья, мама». Но не случилось того свидания.

Юноша. А дальше что?… Бобылем остался?

Старик. Дальше?… Дальше в сорок четвертом на лестнице звонок. За дверью девушка в гимнастерке, взгляд суровый. «Вы Павел Иванович?» — «Ну я». — «Мы с Павлушей вместе служили в части…» Зашла и вдруг плачет. Убивается, слова сказать не может. Мне бы самому плакать, а я ее утешаю. Выплакалась: «Ладно, пойду…» — «Куда ты пойдешь, оставайся, квартира большая…» — «Я, — говорит, — замуж никогда не пойду». «Почему, — говорю, — не идти? Неужели фашисты так над нами наиздевались, что детей в России больше не будет?» И в сорок пятом тоже звонок. Парень. Этот про Колю рассказывал, младшего. Фотографии принес, ордена. Сам из Ленинграда, у него там все близкие погибли в блокаду… «Оставайся, места хватит…» — «Ладно, останусь…» Теперь замминистра. Дочку Танюшей назвал — ну в честь нашей Тани. От среднего, Гриши, тоже приехали. Опять набралась квартира, детские голоса зазвенели. Но сынов моих нет.

Юноша. А жена?

Старик. Таня?… Она врачом на фронте. В окружение попала с ранеными. И фашисты ее убили.

Юноша. Слушай! Вот к нам в отряд питерские влились, с Нарвской заставы. Девчонки там две. Одну Татьяной звать — глаза с поволокой. Я все время об ней думаю. Это что же, она и есть?

Старик. Она.

Юноша (горячо). И мы поженимся?… Скажи, поженимся!! Она за меня пойдет?

Старик. Поженитесь. Только я тебе говорю, ее фашисты убьют. В сорок первом.

Юноша. А с кем же это опять война? В сорок первом году? Кто на нас пойдет?

Старик. Фашизм.

Юноша. Это кто — мировая буржуазия?

Старик. Она.

Юноша. Мы-то здесь ждем — вот-вот всемирная революция грянет по всем странам… Скажи, а ты воевал в сорок первом… то есть мне воевать?

Старик. Не пустили.

Юноша. Не пустили? Как?

Старик. Не пустили, на заводе оставили сталь варить. Металла-то сколько требовал фронт? Каждый бой — кровь и металл, кровь и металл. Любую победу сперва в цехах надо было добыть. Не думай, что в тылу сахар, — техника всей Европы на нас шла. Работали, у станков падали. В литейном жара, окна плотно закрыты, чтобы светомаскировку не нарушать. Берешься заднюю стену печи заправлять — порог высокий, лопата веская да брикеты килограмм по десять, побольше полпуда. Точно не кинешь, по дороге все рассыплется. Перед открытой дверцей задерживаться нельзя — сожжет. Надо быстро подойти, размахнуться, кинуть и тут же уйти. С такта сбился — ничего не выйдет… И плавки долгие были — не то что теперь. Намотаешься у мартена, еле ноги держат, ждешь, пока металл поспеет к выпуску. Случалось, когда авария, неделями не уходили с завода. Две смены отработаешь, часа три прикорнул в красном уголке, и опять… Но силы-то откуда? Паек военный, голодный, да и того не съедаешь, потому что дети…