…Свадебная карета тяжело катилась по безлюдным улицам по направлению к Маре. Осовевший кучер едва натягивал белые вожжи.

Г-жа Шеб болтала без умолку. Она перечисляла все поразившие ее подробности этого достопамятного дня и особенно восторгалась обедом, заурядное меню которого казалось ей верхом роскоши. Сидони, забившись в угол кареты, вся ушла в свои мысли, а Рислер, сидевший напротив нее, хоть и не повторял больше: «Я счастлив», — ощущал это всем своим существом. Он попробовал было завладеть маленькой белой ручкой, опиравшейся на приподнятое стекло, но ее быстро отдернули, и он замер в немом обожании.

Проехали Центральный рынок, улицу Рамбюто, запруженную телегами огородников, потом, в конце улицы Фран-Буржуа, обогнули Архив и въехали на улицу Брак. Там они сделали первую остановку. Г-жа Шеб вышла из экипажа у своей двери, слишком узкой для ее великолепного шелкового платья, и оно исчезло в коридоре с протестующим шелестом, ропща всеми своими оборками… Несколько минут спустя на улице Вьей-Одриет широко раскрылись и пропустили парадную карету огромные, массивные ворота старинного особняка, на щите которых под полустертым гербом виднелась синяя вывеска: «Обои».

Новобрачная, до сих пор неподвижная и как бы погруженная в дремоту, вдруг словно очнулась, и, если б в огромных зданиях мастерских и складов не были потушены все огни, Рислер мог бы заметить, как торжествующая улыбка осветила это красивое, загадочное лицо. Карета мягко покатила по мелкому песку садовой аллеи и скоро остановилась у крыльца небольшого двухэтажного особняка. Здесь, в первом этаже, жили молодые супруги Фромон, а Рислер-старший с женой должны были поселиться над ними. Дом был роскошно обставлен. Этим показным великолепием богатое купечество как бы вознаграждало себя за мрачную улицу и глухой квартал. Лестница до самых дверей была устлана ковром; в передней стояли цветы; всюду белел мрамор, сверкали зеркала и начищенная медь.

Пока Рислер, довольный и счастливый, обходил новую квартиру, Сидони оставалась одна в своей комнате, озаренной мягким светом голубого фонаря. Прежде всего она посмотрела в зеркало, отразившее ее всю, с головы до ног, оглядела всю эту новую, непривычную для нее роскошь; затем вместо того, чтобы лечь, открыла окно и, облокотившись на подоконник, застыла в неподвижной позе.

Ночь была теплая, светлая. Сидони отчетливо видела всю фабрику: множество окон без ставен, большие блестящие стекла, длинную трубу, уходившую высоко в небо, и совсем рядом, у стены старого особняка, маленький пышный садик. А вокруг — жалкие, убогие крыши и темные-темные улицы… Сидони вздрогнула. Там, в самой мрачной, в самой отвратительной из этих мансард, которые жались и подпирали одна другую, словно боялись рухнуть под бременем нищеты, она увидела на пятом этаже широко открытое темное окно. Она сразу узнала его. Это было окно, выходившее на площадку лестницы, где жили ее родители.

Окно на площадке!..

Сколько воспоминаний связано с ним!.. Сколько часов, сколько дней провела она там, склонившись над сырым карнизом, не сводя глаз с фабрики! Ей и сейчас казалось, что она видит там, наверху, хорошенькое личико малютки Шеб, и в рамке этого окна бедняков перед ее глазами проходило все ее детство, вся печальная юность парижской девушки.

В Париже для бедных семей, ютящихся в крохотных квартирках, общая площадка на лестнице является как бы лишней комнатой, добавлением к их жилью. Летом через эту площадку проникает немного свежего воздуха со двора, здесь собираются и ведут беседы женщины, здесь играют дети.

Когда крошка Сидони поднимала дома возню, мать говорила ей: «Ты мне надоела… Поди поиграй на площадке». И девочка убегала туда.

Эта площадка на верхнем этаже старого дома — а в старых домах не экономили место — представляла собой нечто вроде длинного высокого коридора, защищенного со стороны лестницы перилами из кованого железа и освещенного широким окном, откуда видны были крыши, дворы и окна других домов, а немного поодаль — сад фабрики Фромонов, зеленым уголком вырисовывавшийся между гигантскими старыми стенами.

Все это было не так уж весело, но ребенку нравилось здесь гораздо больше, чем дома. У них всегда было так уныло, особенно когда шел дождь и Фердинанд никуда не уходил!

Фердинанд Шеб, постоянно обуреваемый новыми замыслами, которые, к сожалению, никогда не осуществлялись, принадлежал к тому типу ленивых, но вечно что — то проектирующих людей, каких так много в Париже. Жена, ослепленная им вначале, скоро убедилась в его никчемности и стала одинаково терпеливо и равнодушно относиться как к его постоянным мечтам о богатстве, так и к наступавшим вслед за тем разочарованиям.

От восьмидесяти тысяч франков, принесенных ею в приданое и растраченных им на разные нелепые предприятия, у них осталась небольшая рента; она еще придавала им какой-то вес в глазах соседей, так же как и уцелевшие от всех крушений кашемировая шаль г-жи Шеб, кружевной подвенечный убор и две крошечные, скромненькие бриллиантовые запонки, лежавшие на дне ящика комода в старинном футляре, на белом бархате которого виднелась полуистершаяся фамилия ювелира, оттиснутая золотыми буквами лет тридцать тому назад. Сидони часто приставала к матери, чтобы та показала ей эти запонки — единственный предмет роскоши в бедном жилище мелких рантье.

Долго, очень долго искал Шеб занятие, которое дало бы ему возможность увеличить их маленькую ренту. Но он искал это занятие только в «коммерции на ногах», как он выражался, ибо состояние здоровья не позволяло ему вести сидячий образ жизни.

Дело в том, что вскоре после женитьбы, когда он служил в одном крупном предприятии и имел в своем распоряжении лошадь и тильбюри для разъездов по делам фирмы, он как-то раз очень неудачно упал из коляски. Этот эпизод, о котором он вспоминал при каждом удобном случае, служил как бы извинением его лени.

Достаточно было провести с Шебом несколько минут, чтобы услышать его неизменное:

— Вы знаете случай с герцогом Орлеанским? — Похлопывая себя по лысине, он конфиденциально прибавлял: — То же самое случилось в молодости и со мной.

После этого пресловутого падения от всякой конторской работы у него кружилась голова и он считал себя обреченным на «коммерцию на ногах». Он занялся комиссионерством и был попеременно агентом по продаже книг, вин, трюфелей, часов и многих других вещей. К несчастью, все ему быстро надоедало, все казалось недостойным положения бывшего коммерсанта, имевшего когда-то свой выезд, и мало-помалу, привыкнув считать всякое занятие ниже своего достоинства, он так и состарился, стал ни на что не способным, превратился в настоящего бездельника, любителя бесцельного шатания.

Часто осуждают артистов за их странности, причуды, за их отвращение к общепринятому, заставляющее их избегать проторенных путей. Но кто перечислит все нелепые фантазии, все глупые эксцентричности, на которые способен праздный буржуа в стремлении заполнить пустоту своей жизни? Так, Шеб вменил себе в обязанность выходы из дому, прогулки. И все время, пока прокладывали Севастопольский бульвар, он регулярно два раза в день ходил смотреть, как «подвигается дело».

Никто лучше его не знал, где находятся известны специализированные магазины. Часто, когда г-же Шеб, усиленно занятой починкой белья, надоедало смотреть на праздно торчащего у окна мужа, она, чтобы избавиться от него, посылала его куда-нибудь:

— Сходи, на улицу… ну, как ее? Ты знаешь… Там всегда такие вкусные бриоши. Это будет хороший десерт к обеду.

И муж уходил. Он гулял по бульвару, толкался у магазинов, ждал омнибуса и, прошатавшись полдня из-за двух бриошей по три су, торжественно приносил их домой, вытирая со лба пот.

Шеб обожал лето, воскресные дни, длинные прогулки пешком по пыльным дорогам Кламара или Роменвиля, праздничный шум, толпу. Он был из тех, кто за целую неделю до Пятнадцатого августа ходит любоваться на недожженные плошки, подставки для иллюминации, подмостки. Жена его не выражала по втому поводу ни малейшего неудовольствия: таким образом она избавлялась от несносного нытика, топтавшегося целыми днями вокруг ее стула со своими проектами грандиозных предприятий, со всякими заранее обреченными на неудачу комбинациями, воспоминаниями о прошлом, избавлялась от человека, вечно злившегося на то, что он ничего не может заработать.