Рислер тоже был за то, чтобы отдать девочку в ученье. «Пусть она выучится какому-нибудь ремеслу, — говорил добряк, — а потом уж я приобрету для нее магазин…»

Как раз эта самая девица Ле Мир собиралась через несколько лет прекратить свое дело. Случай был подходящий.

И вот в одно печальное ноябрьское утро отец отвел девочку на улицу Руа-Дорэ, на четвертый этаж старого дома, еще более старого, еще более мрачного, чем их дом.

Внизу, при входе, висело множество дощечек с надписью золотыми буквами; «Фабрика несессеров», «Цепочки из накладного серебра», «Детские игрушки», «Точные измерительные приборы из стекла», «Букеты для невест и подружек», «Производство полевых цветов», а повыше, над ними, в маленькой запыленной витрине, окруженное ожерельями из пожелтевшего жемчуга, стеклянным виноградом и такими же вишнями, красовалось претенциозное имя Анжелины Ле Мир.

Ужасный дом!

Здесь не было даже просторной площадки, как у Шебов, мрачной от старости, но оживляемой окном и чудесным видом на фабрику. Узкая лестница, узкая дверь, ряд маленьких холодных комнат с плиточным полом, и в самой последней из них — старая дева с буклями, в черных нитяных митенках, погруженная в чтение засаленного номера «Журнала для всех» и, по-видимому, очень недовольная тем, что ей помешали.

Мадемуазель Ле Мир приняла отца и дочь сидя. Она долго говорила о своем утраченном положении в обществе, о своем отце, старом дворянине из Руэрга, — просто неслыханно, сколько старинных дворян произвел этот Руэрг! — о вероломном управляющем, похитившем все их состояние. Она сразу завоевала симпатию Шеба, питавшего непреодолимое влечение к людям, оторвавшимся от своей среды. Он ушел очарованный, пообещав дочери зайти за нею в семь часов вечера, как это было условлено.

Ученицу сразу же отвели в мастерскую. Там еще никого не было. Мадемуазель Ле Мир, усадив девочку перед большим ящиком, наполненным жемчужинами, иголками и крючочками вперемешку с дешевыми романами, сказала, что она должна будет сортировать жемчуг и нанизывать его на одинаковой длины нитки; эти нитки потом связывают вместе и продают мелким торговцам. Более подробные сведения она получит от мастериц: они скоро придут и точно укажут, что ей надо будет делать. Что касается мадемуазель Ле Мир, то она ни во что не вмешивалась и следила за своим предприятием издали, из глубины темной комнаты, где проводила все свое время за чтением романов.

В девять часов пришли мастерицы, пять взрослых девушек, бледных, увядших, плохо одетых, но хорошо причесанных, с претензией, присущей бедным работницам, разгуливающим по улицам Парижа с непокрытой головой.

Некоторые из этих девушек зевали, терли глаза, говорили, что им до смерти хочется спать. Кто знает, как провели они ночь?..

Наконец все они уселись за длинный стол, где у каждой был свой ящик и свои инструменты, и принялись за работу. Мастерская получила заказ на траурные украшения, и надо было торопиться. Сидони, которой старшая тоном невыразимого превосходства разъяснила ее обязанности, начала меланхолически перебирать груды черного бисера, бус в виде черной смородины и колосьев из крепа.

Остальные не обращали внимания на девочку и работали, не переставая болтать. Говорили о том, что в Сен — Жерве сегодня пышная свадьба.

— А не пойти ли нам посмотреть? — предложила толстая рыжая девушка, которую звали Мальвиной. — Свадьба будет в полдень… Мы успеем сбегать и вовремя вернуться.

И как только наступил перерыв, вся компания вихрем умчалась из мастерской.

Сидони принесла с собой завтрак в маленькой корзиночке, как школьница; с тяжелым сердцем пристроилась она на уголке стола и первый раз в жизни поела одна… Боже! Какой жалкой и печальной показалась ей жизнь, и как страшно отомстит она впоследствии за все свои горести!..

В час дня мастерицы вернулись, шумные, возбужденные.

— Вы обратили внимание? Платье из белого грогрена!.. А фата из английских кружев!.. Вот счастливица!

И девушки снова начали высказывать замечания, которыми шепотом обменивались в церкви во время церемонии. Разговор о богатой свадьбе и красивых нарядах продолжался весь день, но это нисколько не мешало работе, скорее напротив.

Мелкие парижские предприятия, занятые производством всевозможных деталей туалета, заставляют работниц следить за модой, постоянно думать о роскоши и изяществе. Для бедных девушек, работавших на четвертом этаже у г-жи Ле Мир, не существовало ни черных стен, ни узкой улицы. Они мечтали о чем-то ином и постоянно спрашивали одна другую:

— Послушай, Мальвина, что бы ты сделала, если б была богата?.. Я бы непременно поселилась на Елисейских Полях…

И перед ними на миг восхитительным освежающим видением возникала круглая площадь с высокими деревьями и нарядными, медленно объезжавшими ее экипажами.

Сидя в сторонке, юная Шеб молча слушала эти разговоры, тщательно нанизывая черные гроздья винограда с ловкостью и вкусом, приобретенными ею в общении с Дезире. И когда вечером г-н Шеб пришел за дочерью, о ней отозвались с большой похвалой.

Отныне все ее дни походили один на другой. Разве иногда вместо черных она нанизывала белые жемчужины или красные зерна поддельного коралла, — у мадемуазель Ле Мир работали только над поддельными камнями, над мишурой. И вот здесь-то Сидони должна была получить подготовку к жизни.

Первое время новая ученица, более юная и лучше воспитанная, чем остальные, чувствовала себя одинокой среди товарок. Позже, когда она подросла, она была допущена в их тесный кружок, посвящена в их секреты, но она никогда не принимала участия в их развлечениях. Она была слишком горда, чтобы бегать в полуденный перерыв смотреть на свадьбы, и всегда с презрением слушала рассказы о ночных балах в «Вокзале» и в «Делис дю Маре», так же как и разговоры об изысканных ужинах у Бонвале или в «Катр Сержан де ла Рошель».

Мы метили повыше, не так ли, малютка Шеб?

К тому же каждый вечер за ней приходил отец.

Впрочем, перед Новым годом, когда надо было выполнить срочный заказ, ей приходилось оставаться на ночь вместе с другими мастерицами. Жалость брала смотреть на этих бледных парижанок, нанизывавших при свете газа белые жемчужины, такой же болезненно матовой белизны, как и они сами. Их отличал тот же искусственный блеск, та же хрупкость поддельных украшений. Девушки только и говорили, что о маскарадах и театрах.

— Ты видела Адель Паж в «Трех мушкетерах»?.. А Меленга? А Мари Лоран?.. Ах, Мари Лоран!..

В матовом отблеске нанизываемых ожерелий им мерещились камзолы актеров, вышитые платья королев из мелодрам.

Летом, в мертвый сезон, работы было меньше. В жару, когда из-за закрытых ставен доносились выкрики уличных продавцов мирабели и ренклодов, мастерицы, положив голову на стол, засыпали тяжелым сном. А иногда Мальвина шла в заднюю комнату к мадемуазель Ле Мир и, взяв у нее комплект «Журнала для всех», читала его вслух остальным.

Но маленькая Шеб не любила романов. У нее в голове был свой роман, гораздо интереснее.

Ничто не могло заставить ее забыть фабрику. Выходя утром из дому под руку с отцом, она неизменно бросала взгляд в ее сторону. В этот час фабрика просыпалась. Труба выбрасывала первый столб черного дыма. Проходя мимо, Сидони слышала громкие возгласы рабочих, тянувших проволоку, глухой стук печатных станков, мощное, ритмичное дыхание машин, и этот гул труда, сливаясь в ее памяти с воспоминаниями о праздниках и голубых каретах, неотступно преследовал ее.

Он заглушал для нее грохот омнибусов, уличные крики, шум фонтанов. И в мастерской, когда она сортировала искусственный жемчуг, и вечером у себя дома, когда, пообедав, она шла к окну на площадке, чтобы подышать свежим воздухом и посмотреть на опустевшую, погруженную во мрак фабрику, этот гул неустанно звучал в ее ушах, словно назойливый аккомпанемент ее мыслям.

— Девочка скучает, госпожа Шеб… Надо ее развлечь. В будущее воскресенье я повезу вас всех за город.

Но воскресные прогулки, которые Рислер устраивал, чтобы рассеять Сидони, нагоняли на нее еще большую тоску.