Поэтому я подружилась с Дженни.

Теперь обеды, в которых участвовали я, Уильям Листер, папа и его новая жена, проходили совсем по-другому. Беседа текла более свободно; теперь ни я, ни Уильям не боялись сказать что-нибудь не то. Дженни умело поддерживала разговор, и всякая ее фраза встречала одобрительную улыбку ее мужа.

Они частенько ходили в театр — для отца это было внове, он никогда раньше не тратил времени на подобные развлечения; но Дженни их просто обожала. Она в продолжение всего ужина могла щебетать о каком-нибудь спектакле, который она посмотрела или собирается посмотреть, и об актерах, от которых она была без ума. Папа слушал и вскоре запомнил многое из того, что она рассказывала ему о разных актерах и актрисах, поэтому ему не составляло труда поддерживать разговор.

Однажды отец объявил:

— Я хочу сказать тебе пару слов, Хэрриет. Пойдем в библиотеку.

Я последовала за ним. Он сел и, жестом повелев мне, чтобы я села тоже, посмотрел на меня с тем холодным презрением, которое так глубоко ранило меня раньше, пока в нашем доме не появилась Дженни. Так, значит, он терпел меня, только когда она была рядом. Уверенность, защищавшая меня как броня, на деле оказалась хрупкой раковиной, готовой треснуть при первом прикосновении. Я снова почувствовала себя уродиной, и это ощущение было еще горше оттого, что я не сомневалась: он сейчас сравнивает меня со своей маленькой, изящной Дженни.

— Я думал о твоем образовании, — сообщил он.

Я кивнула, и он посмотрел на меня с раздражением.

— Прояви же хоть какой-то интерес, — бросил он.

— Я… мне очень интересно, — сказала я.

— Допустим. Я решил, что пришло время забрать тебя из пансиона. Но тебе, разумеется, еще рано выходить в свет. Твоя тетя Кларисса обещала обо всем позаботиться, но пока ты никоим образом к этому не готова. Сколько тебе лет?

Он не помнил! Он помнил о том, что Дженни любит, чтобы конфетки были перевязаны розовой ленточкой, но не помнил, сколько лет его дочери. Но возможно, он только притворялся, ибо наверняка должен был помнить тот день, который стал самым трагическим в его жизни, — день, когда он получил рану, не заживавшую столько лет, пока он не встретил Дженни, которая сделала из него другого человека.

— Шестнадцать с половиной.

— Это — немного рано. Наверное, следовало бы подождать, пока тебе не исполнится хотя бы семнадцать, а потом отправить тебя на пару лет за границу. Но с другой стороны, я не вижу причины, почему бы тебе не поехать сейчас. В школе о тебе отзываются неплохо. Конечно, успехи могли быть и больше, но для тебя это вполне нормально. Родители Гвеннан Менфрей, похоже, вполне довольны школой, куда они ее отдали. Я полагаю, она вполне подойдет и для тебя. Так что в Челтнем ты не вернешься.

В душе я ликовала. Скоро мы с Гвеннан опять будем вместе! Лучшего не приходилось и желать — разве что оказаться в Менфрее.

— Эта школа находится неподалеку от Тура, — продолжал отец. Как будто я этого не знала! — Посмотрим, насколько пребывание там окажется полезно для тебя, для начала ты поедешь туда, ну, скажем, на…полгода, и если это меня удовлетворит, ты останешься там на год, возможно, на два.

— Да, папа, — сказала я.

Он кивнул, отпуская меня, и я двинулась к двери, всем своим существом ощущая, как я ужасно хромаю.

После этого случая я поняла, как нам нужна Дженни. Исчезни она, и прежние взаимоотношения между мною и отцом тут же вернутся. Это открытие меня сильно опечалило, но горечь его немного искупалась предстоящей встречей с Гвеннан.

В тот вечер отец и Дженни собирались в театр. Уильям Листер рассказал мне, как трудно было достать билеты, но он все-таки их добыл, ибо леди Делвани очень хотелось увидеть эту постановку. Теперь покупать театральные билеты входило в его обязанности.

За обедом, который из-за похода в театр подали на час раньше, Дженни выглядела еще очаровательней, нежели всегда. Она была в платье из розовато-лилового шифона на зеленом атласном чехле, и я вынуждена была признаться себе, что смотрелось это просто потрясающе; а пышные волосы, собранные в высокий пучок, придавали ей вид еще более ребячливый, чем обычно. Отец, как мне показалось, выпил больше обычного, и Дженни всячески пыталась выказать свою озабоченность по этому поводу.

— Но, Тедди, я серьезно. Если твоей бедной голове не лучше, я буду настаивать, чтобы мы никуда не ехали.

— Ничего страшного, любовь моя, совсем ничего, — убеждал ее он.

Дженни повернулась ко мне:

— Знаешь, Хэрриет, сегодня днем у него так ужасно болела голова. Я заставила его отдохнуть и смочила ему лоб своим одеколоном. Это — просто чудесное средство. Мне оно всегда помогает, когда я устану. Если тебе когда-нибудь понадобится, Хэрриет…

— Спасибо, у меня очень редко болит голова.

— Ну конечно, ты совсем юная… Но, Тедди, тебе надо быть осмотрительней. Если твоя голова не прошла совершенно — никаких спектаклей.

Отец ласково улыбнулся ей и заявил, что она своими чарами прогнала головную боль.

Я взглянула на Уильяма: мне стало интересно, что он думает обо всех этих любовных играх. Он был так же смущен, как и я.

Около полуночи я подошла к окну в своей комнате и увидела отца — в высоком цилиндре, в черном фраке — и сияющую мачеху, которые возвращались из театра. Она щебетала. Я слышала ее высокий, восторженный голосок, пока они поднимались к себе в спальню. Я еще некоторое время посидела у окна, гадая, так ли все было у них с моей матерью и радовались ли они, когда узнали, что у них родится ребенок. Я пыталась убедить себя, что отец чувствовал себя таким же счастливым при мысли о том, что станет отцом, как теперь, когда он стал мужем хорошенькой девушки.

Может быть, под влиянием Дженни сердце его смягчится и когда-нибудь он расскажет мне об этом.

Я разделась, улеглась в кровать и вскоре уснула — только для того, чтобы вскочить в испуге, услышав стук в дверь, которая отворилась в ту же секунду, как я открыла глаза.

Моя мачеха, в изысканном пеньюаре с кружевными и атласными оборками, встрепанная, бледная, с расширенными от ужаса глазами, выдохнула:

— Хэрриет… Ради бога… сюда. Твой отец… Тедди… что-то случилось. Скорей!

Отец умер на следующее утро. Никогда еще я не испытывала такого ощущения нереальности происходящего. Я могла только думать: «Теперь я уже никогда не смогу заслужить его одобрения… никогда… никогда… никогда!»

Эта странная ночь наконец кончилась. Доктор сказал нам, что у отца случился удар и есть надежда на благополучный исход, но еще до рассвета стало ясно, что надежде этой не суждено сбыться. Дженни только дрожала и бормотала: «Этого не может быть. Этого не может быть». Видимо, поэтому доктор, сообщая печальное известие, обратился не к ней, а ко мне.

— Даже если бы он выжил, — добавил он, — он бы остался инвалидом. Не думаю, что это бы его устроило.

Нам оставалось только благодарить Уильяма Листера, который с обычными своими спокойствием и рассудительностью взял на себя все дела.

Доктор дал мне и Дженни успокоительное, потому что, как он сказал, нам следовало поспать. Дженни прижалась ко мне:

— Можно мне остаться с тобой, Хэрриет? Я не в силах вернуться в нашу комнату.

В эту минуту я чувствовала к ней даже какую-то нежность.

— Ну конечно, — сказала я.

Так мы и спали вместе.

Я проснулась с ощущением, что видела кошмарный сон. Теперь все изменится. Отец, которого я видела очень редко, тем не менее оставался самым важным для меня человеком. Отныне некое бремя спало, но с ним ушла какая-то существенная часть моей жизни. Точнее выразить свои чувства я не могла.

Для Дженни все было куда проще. Она потеряла покровителя — доброго крестного, который нашел ее в хижине и отвез на бал. Но ее отчаяние, возможно наполовину вызванное беспокойством о собственной судьбе, было, я в это твердо верила, непритворным. Она правда любила своего мужа.

Тетя Кларисса, явившись немедленно, начала всячески выказывать свою неприязнь по отношению к Дженни, и я с удивлением обнаружила, что искренне желаю, чтобы та этого не заметила.