Поднявшись на дорожку сада, после окончания своей последней работы, горбун оглянулся посмотреть, не бросается ли в глаза перемещенный им на другое место камень, и вдруг увидел идущую по мосту высокую женскую фигуру, одетую во все белое.

Фигура шла прямо на него, как бы не замечая его, скользящей походкой, так что не было слышно даже малейшего шороха ее шагов.

Он остановился выждать этого непрошенного свидетеля быть может всей его преступной работы. В голове его уже возник план нового преступления, как вдруг на более близком расстоянии он разглядел лицо женщины.

Это была она, только что зарытая им красавица…

Панический ужас объял горбуна, и вполне убежденный, что он имеет дело с выходцем с того света, борьба с которым была бы бессполезна, он опрометью пустился бежать по направлению к сторожке.

Белая женщина, между тем, спустилась в аллею, прошла по ней той же легкой, едва касавшейся земли походкой, повернула в глубь сада в противоположном конце и скрылась среди зелени.

Горбун, которому казалось, что за ним гонится «мертвая красавица», бледный как полотно, дрожащий от страха, влетел в сторожку и скорее упал, нежели сел на скамью.

Пахомыч не спал. Он стоял на коленях перед висевшим в переднем углу большим образом с потемневшими фигурами и ликами изображенных на них святых и усердно молился, то и дело кладя земные поклоны.

Огарок свечи догорел и потух и в два окна сторожки глядела белая ночь, освещая фантастическим полусветом незатейливое убранство жилища Пахомыча и горбуна.

Царила мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком зубов все еще не пришедшего в себя от страха горбуна, да шепотом Пахомыча. Так прошло около получаса.

Горбун пришел в себя.

— Пахомыч… а… Похомыч… — почти ласково пискнул он.

Старик, последний раз размашисто перекрестившись и положив земной поклон, встал и обернулся к говорившему.

— Ась?..

— Ведь она ходит…

— Кто она? — с недоумением спросил Пахомыч.

— Да та, которую мы зарыли…

— С нами крестная сила… Да что ты, горбун, плетешь несуразное!?

— Какое там несуразное… сам видел ее… идет это по мосту, гуляючи с прохладцей… Насилу убег… до сих пор отдышаться не могу… Напужался… страсть…

— Коли так, грех большой на душу мы с тобой положили… Это ее душенька гроба ищет… Без гроба да без молитвы, как пса какого смердящего в яму закопали… Погоди, дай срок, она еще тебя доймет…

Старик сказал это голосом, в тоне которого слышалось полное убеждение.

Горбун вздрогнул и стал пугливо озираться кругом.

— А я тут, молясь, вот что надумал… Недаром это, сам Господь вразумил меня… Пойдем-ка мы с тобой, горбун, по святым местам, может Господь сподобит на Афон пробраться, вещи-то, что снял, пожертвуем во храм Божий на помин души болярыни… может знаешь, как имя-то…

— Зинаиды, — совершенно машинально сказал горбун.

— Болярыни Зинаиды, вот ее душенька и успокоится.

— Зинаиды? — вдруг переспросил горбун и глаза его снова блеснули гневом. — А ты почем знаешь?..

— Да ведь ты сам сейчас сказал: Зинаиды, — робко заметил Пахомыч.

— Я, — протянул горбун. — Ты, видно, на меня как на мертвого клеплешь… Я почем знаю, как ее звать… в первый раз, как и ты, в глаза видел… Ты, старик, меня на словах ловить брось, я тоже ершист, меня не сглотнешь…

— Кто тебя сглонуть хочет… Я о душе ее забочусь, потому будет она бродить теперь по этим местам… гроб искать…

— Ну и пусть себе бродит, а я уйду…

— Вот и я о том же, чтобы уйти, святителям поклонится…

— Да ты и ступай, кто тебя держит, — сказал горбун.

— Ой ли… отпустишь? — с тревогой в голосе спросил Пахомыч.

— Иди, замаливай и об ее, и о моей душе… Отныне я тебя из кабалы освобождаю… мне теперь другая дорога, хочу всласть пожить… своим домком, женюсь…

— Женишься… ты?.. — даже отступил на несколько шагов пораженный Пахомыч.

— Ну да, я… Ты думаешь, некрасив, да стар, да горбат, так я тебе скажу, что коли горб мой золотом набит, то чем больше он, тем лучше… любая кралечка пойдет… Одна уже есть на примете…

Игривые мысли о будущей молодой жене совершенно изгладили из ума горбуна впечатление, произведенное на него привиденьем. Его рот даже скривило в плотоядную улыбку. Но улыбка эта была отвратительна.

— Так мне, значит, можно и идти?..

— Говорю иди… хоть завтра.

— Вот за это спасибо… душевное спасибо… — со слезами радости воскликнул старик и поклонился горбуну до земли.

— Иди, иди, только ларец мне оставь… Тебе его на что… Старому человеку везде есть и кров, и кусок хлеба… Христовым именем весь мир обойдешь…

— Возьми… Возьми… Я до него и дотрагиваться за грех почитаю, еще тогда отдавал его тебе, да ты не взял…

— Тогда, тогда несподручно было, потому и не взял… Хозяин его всем был на памяти… а теперь, сколько воды утекло… Все перемерли…

— Так я завтра и в путь…

— Иди, иди… коли охота… А может, у меня век доживешь, в холе да в довольстве… да не в такой избушке, а в хоромах княжеских…

— Нет, нет! — замахал руками Пахомыч. — Коли отпустил душу на покаяние, от слова своего не отрекайся… Обет я дал уже давно, по обету иду в странствия.

— Я и не отрекаюсь от слова, но только предлог сделал: «вольному воля, спасенному — рай».

— Нет уж отпусти…

— С Богом, говорю с Богом…

Старик снова поклонился в землю.

В окно сторожки уже глядело настоящее майское утро. Горбун встал со скамьи и направился в угол, где на широкой скамье был устроен род постели.

— Ларец-то где? — на ходу спросил он.

— Все там же… — нехотя отвечал Пахомыч.

Горбун пошарил под скамьей и вытащил небольшой ларец окованный серебром.

— Ключ?

— За образом.

Поставив ларец на постель, он подошел к переднему углу и взобравшись на скамью, достал с полки, на которой стоял образ, серебряный ключ.

Возвратившись в свой угол, он отпер ларец. Он оказался наполовину наполненным бумагами и золотыми монетами.

Горбун вынул из-за пазухи сверток с вещами покойницы, зарытой в саду, бережно развернул его и тщательно начал укладывать в ларец вещи.

Уложив, он прикрыл их куском шелковой мантильи, запер ларец и ключ нацепил на шнурок тельного креста.

Сняв со стены, висевшую на гвозде кожанную котомку, он уложил ларец между хранившимся там сменами рубах и портов и снова повесил котомку на стену.

Пахомыч молча глядел на все происходившее, и когда ларец исчез в котомке горбуна, вздохнул с облегчением и истово перекрестился.

Горбун, убрав ларец, примостился на свою убогую постель и вскоре сторожка огласилась храпом.

Люди порой спят крепко и с нечистой совестью. Если бы это было иначе, добрая половина человечества страдала бы бессонницей.

Пахомычу было не до сна. Он был счастлив; он был свободен почти после четвертивековой кабалы.

Даже выражение лица его изменилось. Во взгляде старческих глаз появилась уверенность — призрак зародившейся в сердце надежды. В душе этого старика жила одна заветная мечта, за исполнение которой на мгновение он готов был отдать последние годы или лучше сказать дни своей жизни, а эти годы и дни, говорят самые дорогие.

Жизнь приобретает особую прелесть накануне смерти. Ему не приходило и в голову, что сладко спящий горбун готовит ему горе, которое будет более тяжелым, нежели та кабала, в которой он держал его в течение века. Это горе, если он не узнает его при жизни, заставит повернуться в могиле его старые кости.

Он тоже занялся укладыванием своей котомки, давно уже справленной им в ожидании этого, теперь наступившего, желанного дня свободы. Взошло солнце и целый сноп лучей ворвался в окно сторожки. Пахомыч лег на лавку, подложив под голову свою будущую спутницу-котомку и закрывшись с головой шинелью.

Вскоре заснул и он.