Он лежал в этом кабинете на узенькой, низкой железной кровати. Стол, заваленный бумагами, страница, до половины исписанная его размашистым почерком, перо, торчащее в чернильнице, — все говорило о том, что смерть настигла его внезапно. За кроватью стоял высокий дубовый шкаф с приоткрытыми дверцами, битком набитый рукописями и бумагами; казалось, еще минута — и они обрушатся мертвецу на голову. Куда ни глянешь — книги, одни только книги. Они повсюду: на полках, на конторке, на стульях; груды книг заполняли все углы комнаты, лежали в ногах кровати. Когда он писал, сидя у стола, это нагромождение, этот беспорядок, возможно, радовали глаз: здесь чувствовалась жизнь, увлечение работой. Но теперь, когда в комнате лежал мертвец, впечатление было гнетущее, словно груды томов вот-вот рухнут, бедные книги улетят и, став частью той обширной библиотеки, судьбами которой правит случай, рассеются по аукционам, по книжным ларькам набережных, по лавкам букинистов, где их будут листать ветер и праздные люди.

Поцеловав покойника, я встал у кровати и, потрясенный прикосновением к холодному, тяжелому, как камень, лбу, устремил на него пристальный взгляд. Дверь распахнулась. В комнату, запыхавшись, вошел приказчик книжного магазина; он бросил на стол связку книг, только что отпечатанных, и звонко крикнул:

— Пакет от Башлена!

Затем, взглянув на кровать, отступил назад, снял шапку и потихоньку вышел.

Была какая-то страшная ирония в том, что издатель Башлен именно теперь прислал этот пакет — авторские экземпляры книги, выход которой запоздал на месяц. Больной ждал ее с таким нетерпением, а доставили ее мертвецу…

Бедный друг! Это была его последняя книга, та, на которую он возлагал самые большие надежды. Как тщательно руками, уже дрожавшими от лихорадки, он правил корректуру! Как ему не терпелось увидеть первый экземпляр! В последние дни, когда он уже не мог говорить, его взгляд все время был обращен на дверь. Если бы наборщики, корректоры, брошюровщики, все те, кто трудится над выпуском книги, созданной одним человеком, могли видеть этот полный мучительного ожидания взгляд, их руки двигались бы скорее, буквы быстро складывались бы в страницы, страницы-в главы, чтобы поспеть сюда вовремя, то есть одним днем раньше, и дать умирающему великую радость — вдохнуть свежий запах новой книги и вновь обрести в четком шрифте ту мысль, которая — он это чувствовал-уже угасала и отлетала от него.

Даже в расцвете сил писатель находит в этом наслаждение и никогда им не пресыщается. Раскрыть первый экземпляр своей книги, увидеть свою мысль в законченном, выпуклом выражении, свободной от той неясности, которая всегда свойственна ей, пока она бурно кипит в мозгу, — какое это чудесное ощущение! В ранней молодости этот миг ослепляет нас. Буквы искрятся, отливают то голубым, то желтым цветом, точно солнце бьет нам прямо в глаза. Позднее к этой творческой радости примешивается легкая грусть, сожаление, что сказано не все, о чем хотелось сказать. Произведение, которое писатель вынашивал в себе, всегда кажется ему прекраснее того, которое он создал. Как много теряется во время этого перехода от мозга к руке! Стоит только заглянуть в свои сокровенные думы, и мысль, выраженная в книге, напомнит вам прелестных медуз Средиземного моря, чьи смутные переливчатые очертания проступают сквозь воду. Но достаточно положить их на песок, и от них останется лишь немного воды, несколько бесцветных капель, мгновенно высыхающих от ветра.

Увы! Ни этих радостей, ни этих разочарований не дала бедняге его последняя книга. Печальное это было зрелище — безжизненная, тяжелая голова, покоившаяся на подушке, и тут же рядом свежая книга, которая завтра появится на витринах, услышит уличный шум, войдет в жизнь города. Прохожие машинально прочтут заглавие, сохранят его в памяти, в глубине глаз вместе с именем автора, тем самым именем, которое занесено в мэрии на страницу смертей и так радостно выделяется на светлой обложке. Казалось, загадка души и тела вся целиком заключена здесь, в этом недвижном трупе, который будет предан земле, забыт, и в этой книге, которая отделилась от него, словно осязаемая, живая и, быть может, бессмертная душа…

— Он обещал мне экземпляр… — произнес рядом со мной чей-то плаксивый голос. Я обернулся и увидел поблескивавшие из-под золотых очков живые, зоркие глазки, хорошо знакомые мне, как, впрочем, и всем вам, друзья-писатели. Это так называемый любитель книг. Это он, когда появляется заметка о предстоящем выходе в свет вашего произведения, незамедлительно звонит у вашей двери — двукратный звонок, робкий и в то же время настойчивый, как и он сам. Он входит с улыбкой, низко кланяясь, юлит вокруг вас, называет вас «дорогим учителем» и не уйдет, пока не получит вашей последней книги. Он просит только последнюю. Все остальные у него имеются; ему не хватает только этой одной. Разве мыслимо ему отказать? Он приходит как раз вовремя. Он так умеет застать вас врасплох, в том блаженном состоянии, о котором мы говорили, когда автор расточает надписи, посвящения! Страшный маленький человечек, которого ничто не в силах отпугнуть — ни запертые двери, ни ледяной прием, ни ветер, ни дождь, ни расстояние! Утром его встречаешь на улице де ла Помп, где он робко стучится в невзрачную дверь патриарха Пасси,[14] вечером он возвращается из Марли с новой драмой Сарду[15] под мышкой. Вечно в бегах, вечно выпрашивая, он заполняет свою жизнь бездельем, а свою библиотеку — книгами, которые ему ничего не стоят.

Наверно, страсть к книгам необычайно сильна в нем, если она привела его сюда, к смертному одру писателя.

— Ну и берите ваш экземпляр! — сказал я с раздражением.

Он не взял книгу — он судорожно схватил ее. Потом, засунув в карман добычу, продолжал стоять неподвижно, не говоря ни слова, склонив голову набок, с растроганным видом протирая очки… Чего он ждал? Что его удерживало? Не чувство ли стыда? Быть может, ему неловко было уйти сразу, словно он пришел только ради книги?

Нет! Совсем не то!

В полураскрытом пакете на столе он разглядел несколько роскошных экземпляров, необрезанных, на плотной бумаге, с широкими полями, с виньетками и заставками. Несмотря на лицемерно-сосредоточенный вид, его взгляды и мысли были устремлены туда. Несчастный! Он даже скосил глаза!

Что значит, однако, страсть к наблюдениям! Я и сам отвлекся от своей скорби и сквозь слезы, застилавшие мне глаза, следил за жалкой комедией, разыгрывавшейся у ложа мертвеца. Любитель книг медленно, едва заметно приближался к столу. Его рука словно невзначай коснулась одного экземпляра. Он перевернул его, раскрыл, пощупал бумагу. Постепенно глаза его разгорались, кровь приливала к лицу. Чары книги действовали на него… Наконец он не выдержал и взял ее в руки.

— Это для господина де Сент-Бёв, — сказал он мне вполголоса, а затем, охваченный возбуждением, замешательством, быть может, даже боязнью, что у него отнимут книг у, а быть может, желая убедить меня, что он действительно берет ее для господина де Сент-Бёв, веско, с непередаваемым оттенком почтительности в голосе, прибавил:-Члена Французской академии!..

И поспешил удалиться.

Над деревянной кое-как сколоченной калиткой, в широкой щели которой песок сада смешивался с пылью большой дороги, давно уже была прибита дощечка с надписью: «Дом продается». Летом она висела неподвижно под жаркими лучами солнца, осенью ее трепал и рвал ветер. Вокруг была такая тишина, что, казалось, дом не только продается, но уже покинут его обитателями.

Однако там кто-то жил. Сизый дымок, поднимавшийся из кирпичной трубы, которая немного выступала над каменной оградой, говорил о том, что здесь течет чья-то жизнь, столь же малозаметная, скромная и унылая, как дымок этого убогого очага. Да и в саду, видневшемся в щели между шаткими досками калитки, ничто не напоминало той заброшенности, той пустоты, того беспорядка, какие обычно предшествуют продаже или отъезду и возвещают об этих событиях. Там тянулись ровные, прямые дорожки, виднелись круглые беседки, у водоема хранились лейки, к стене дома были прислонены садовые инструменты. То был скромный крестьянский домик, прилепившийся к косогору, двухэтажный с теневой стороны, одноэтажный — с солнечной. С этой стороны дом напоминал оранжерею. На ступеньках лежали груды стеклянных колпаков, опрокинутые пустые цветочные горшки. Другие горшки, в которых цвели герань и вербена, были аккуратно расставлены на горячем белом песке. Если не считать двух-трех больших вязов, сад был весь на солнцепеке. Знойные лучи падали на фруктовые деревья, рассаженные шпалерами: листва их была разрежена, чтобы сочнее наливались плоды. Тут же росла клубника, а на высоких колышках вился горошек. Среди всех этих растений, среди покоя и порядка по дорожкам весь день кружил старик в соломенной шляпе; он без устали подрезал, подчищал ветки и бордюры, а когда жара спадала, принимался за поливку.