— В добрый час!

— И хорошо делаете!

— Молодчина!

Папаша Луво, разгоряченный белым вином, успехом своей сделки и общим одобрением, скрестив руки, стал в середине круга.

— Ну что же? В чем дело? Дело-то простое.

Затем кучка любопытных, продолжая выражать одобрение, проводила его к полицейскому комиссару.

Там, как водится, его подвергли допросу:

— Ваше имя?

— Франсуа Луво, господин комиссар, женат, и удачно, позволю себе заметить, жена у меня — женщина с головой. И это мое счастье, господин комиссар, потому что сам я не очень умен, не очень-то умен, видите ли, хе-хе! Я не орел. «Франсуа — не орел», — говорит моя жена.

Никогда еще не был он так красноречив.

Язык его развязался, он чувствовал себя уверенно, как человек, только что заключивший удачную сделку и выпивший бутылочку белого вина.

— Ваша профессия?

— Судовщик, господин комиссар, хозяин «Прекрасной нивернезки»- великолепная баржа, отменный экипаж… Да, да, экипаж у меня отличный!.. Можете спросить у смотрителей шлюзов, начиная от Моста Марии до самого Кламсн… Вы ведь знаете Кламси, господин комиссар?

Все вокруг улыбались. Папаша Луво, запинаясь и глотая слова, продолжал:

— Красивое местечко Кламси, верно? Сверху донизу заросло лесом, чудесным лесом, строевым лесом, все столяры это знают… Как раз там я и покупаю свой лес. Хе-хе! Я известен своим лесом. Глаз у меня верный, вот что! Это не значит, что я больно умен. Я, конечно, не орел, как говорит моя жена, а все-таки глаз у меня верный… Вот, глядите, я выбираю дерево толщиной примерно с вас, с вашего позволения, господин комиссар, обвиваю его веревкой, вот так…

И, обхватив полицейского руками, он окрутил его веревкой, которую вытащил из кармана.

Полицейский отбивался:

— Оставьте меня в покое!

— Ничего… ничего… Это я только показал вам, господин комиссар… Я окручиваю его вот этак, а потом, когда я его измерю, я умножаю… умножаю… Не помню только, на сколько я умножаю… Вот моя жена умеет считать. Моя жена — женщина с головой.

Зрители от души смеялись, и даже сам господин комиссар, сидя за столом, соблаговолил улыбнуться.

Когда веселье несколько улеглось, комиссар спросил:

— Кого вы думаете сделать из этого ребенка?

— Уж, конечно, не рантье. У нас в роду не было рантье. Судовщиком будет, честным судовщиком, как все, так и он.

— У вас есть дети?

— Ну еще бы! Одна ходит, один сосет грудь, а одного ждем. Неплохо для человека, про которого не скажешь, что он орел, верно? Вместе с этим малышом будет четверо. Так что ж! Где кормятся трое, найдется и для четвертого. Немножко сожмемся. Потуже затянем пояс и постараемся подороже продавать лес.

И серьги качались, сотрясаясь от его громкого смеха, в то время как он самодовольно поглядывал на присутствующих.

Перед ним положили толстую книгу.

Он был неграмотен и внизу страницы поставил крест.

Затем комиссар передал ему найденыша.

— Забирайте малыша, Франсуа Луво, и воспитывайте его хорошенько. Если я о нем что-нибудь узнаю, поставлю вас в известность. Но вполне возможно, что родители не потребуют его обратно. Что же касается вас, то, по-моему, вы славный малый, я вам доверяю. Всегда слушайтесь вашей жены. До свидания. Только не злоупотребляйте белым вином.

Темная ночь, холодный туман, толпа равнодушных людей, спешащих домой, — этого оказалось достаточно, чтобы отрезвить беднягу.

Очутившись на улице, с гербовой бумагой в кармане и со своим приемышем, которого он вел за руку, судовщик почувствовал вдруг, что весь его энтузиазм пропал: он понял всю значительность своего поступка.

Неужели он всю жизнь останется таким?

Кто — же он, простак — или хвастун?

Неужели не мог он идти своей дорогой, как другие, не вмешиваясь в то, что его совсем не касалось?

Он заранее представлял себе гнев мамаши Луво.

Какая встреча ждет его, люди добрые, какой прием!

Ужасно, когда у бедняка с мягким сердцем жена с головой.

Он не осмелится вернуться к себе.

Но он также не решится вернуться к комиссару.

Что делать? Что делать?

Они брели в тумане.

Луво жестикулировал, бормотал что-то про себя, готовился к речи.

Виктор с трудом тащился по грязи.

Его приходилось тянуть почти волоком.

Он выбился из сил.

Тогда папаша Луво остановился, взял его на руки и укутал в свою куртку.

Обвившиеся вокруг его шеи ручонки придали ему храбрости.

Он снова зашагал.

Ну ладно, куда ни шло! Надо выдержать шторм.

Если мамаша Луво выставит их за дверь, то он еще успеет снести малыша обратно к комиссару, но вполне возможно, что на одну ночь она оставит его, и тогда по крайней мере им будет обеспечен хороший ужин.

Они подходили к Аустерлицкому мосту, около которого на причале стояла «Прекрасная нивернезка».[29]

Приторно-сладкий запах лесного груза наполнял ночь.

На темной реке кишела флотилия судов.

От волнения на реке мерцали огни судовых фонарей и скрипели цепи.

Чтобы попасть на свою баржу, папаше Луво надо было пройти через две шаланды, соединенные мостками.

Он робко продвигался вперед, колени его дрожали, ему мешал ребенок, крепко обхвативший его шею.

Какая темная ночь!

Только слабый огонек озарял окно каюты да полоса света, пробивавшаяся из-под двери, оживляла покой «Прекрасной нивернезки».

Послышался голос мамаши Луво — возясь у очага, она ворчала на ребятишек:

— Да перестанешь ты, Клара?

Отступать было поздно.

Судовщик толкнул дверь.

Мамаша Луво стояла спиной к двери, наклонившись над сковородкой, но она узнала шаги мужа и, не оборачиваясь, сказала:

— Это ты, Франсуа? Как ты поздно!

В шипящем масле жарился картофель; от пара, который шел из кастрюли и тянулся к открытой двери, запотели окна каюты.

Франсуа поставил мальчика на пол, и бедный малыш, очутившись в теплой комнате, почувствовал, как согреваются его покрасневшие ручонки.

Он улыбнулся и сказал немного нараспев:

— Как тепло!..

Мамаша Луво обернулась.

Показав мужу на маленького оборвыша, стоявшего посреди комнаты, она раздраженно крикнула:

— Это еще что такое?

Бывают же такие минуты даже в самых дружных семьях!..

— Сюрприз, хе-хе! Сюрприз!

Чтобы подбодрить себя, судовщик улыбался во весь рот, но в душе он бы предпочел быть еще на улице.

А так как жена, ожидая объяснений, грозно на него смотрела, то он сбивчиво принялся рассказывать о происшедшем, глядя на нее умоляющими глазами побитой собаки.

Малыша бросили родители. Он нашел его плачущего на тротуаре.

Спросили: «Кто хочет его ваять?»

Он сказал: «Я!»

И комиссар ему сказал: «Берите его!»

— Верно, малыш?

Тут мамаша Луво разразилась:

— Ты что, с ума сошел или пьян? Что это еще за глупости? Тебе, видно, хочется уморить нас с голоду? Ты, видно, считаешь, что мы богачи? По-твоему, у нас есть лишний кусок хлеба и много места для спанья?

Франсуа молча разглядывал свои башмаки.

— Несчастный! Посмотри на себя, посмотри на нас. В твоей барже не меньше дыр, чем в шумовке! А ты еще забавляешься, подбираешь на улице чужих детей!

Все это бедняга уже и сам говорил себе.

Он не собирался возражать.

Он опустил голову, как подсудимый, выслушивающий обвинительный акт.

— Сделай одолжение, отнеси ребенка обратно к полицейскому комиссару. Если он станет ломаться и не возьмет его, ты ему заяви, что жена не захотела его оставить. Понял?

И она надвигалась на него, угрожающе размахивая сковородкой.

Франсуа обещал исполнить все, что она хочет.

— Постой, ты только не сердись. Мне казалось, что я хорошо поступил. Я ошибся. Вот и все. Что же, сейчас увести его?

Покорность мужа смягчила мамашу Луво. Возможно, что она представила себе кого-нибудь из своих детей, заблудившегося ночью, с рукой, протянутой за подаянием.