Капитан курил, а наше пылкое воображение рисовало блиндаж, раненого Петра, немцев, идущих в атаку.

— Подлечусь — и снова на фронт. Я с ними за Петра рассчитаюсь. — Слова капитана становились все более гневными. — Я сплю и вижу их, гадов. И тут, в тылу, не задержусь. Фронт — святое дело! Люди там по большому счету проверяются.

«А мы едем в Сибирь, — подумал я, — в другую сторону. Зачем едем? Да можно ли сейчас учиться, если на фронте люди кровь проливают! Бежать надо!» Эта мысль мелькнула в голове случайно, но тут же стала главной. Ну конечно, бежать на фронт. Как же это я раньше не сообразил! Какое мы имеем право ехать в тыл, если сейчас решается судьба Родины, если люди по большому счету проверяются!

Я хотел тут же толкнуть в бок Вовку, Женьку, Мишку.

— Наверное, вам пора спать, — сказал капитан.

— Ложитесь на мое место, товарищ капитан, — выпалил я.

— Могу и сидя поспать. К окопной жизни привычен.

Я не сдавался:

— Мне надоело лежать, честное слово, бока болят.

— Если так уговариваешь, — капитан хлопнул меня по плечу, — тогда лягу.

Капитан полез на верхние нары, держась правой рукой за перекладину.

— А ты что это в Сибирь в таких легких ботиночках едешь? — спросил капитан, взглянув на мои ноги.

— Он валенки в карты проиграл, — сказал Женька, как будто я его уполномочивал.

— Дела… — протянул капитан. — По виду не скажешь, что картежник.

— Он не картежник. Все мы играли, — заступился за меня Вовка. — Хотели в очко на щелчки, а Максимыч предложил на деньги и обыграл нас.

— Слушай, мужик, тебе не стыдно маленьких обыгрывать?

— «Маленькие»! — усмехнулся Максимыч. — На них пахать можно.

— Отдай валенки, — сказал капитан, укладывая под голову шинель.

— Это как же так понять? «Отдай»! Пусть деньги заплатит, тогда и отдам. Сто целковых на земле не валяются Да к тому же ребят сызмальства надо к чести приучать. Проиграл — плати.

— Да какая же это честь! — крикнул капитан и перестал укладывать шинель. — У мальчишки валенки отнимать честью называешь. Так фашисты на войне поступают.

— Это нехорошо, товарищ капитан, оскорблять старого человека. На то у вас права нет.

— Я тебе покажу «нехорошо», — сказал капитан и стал спускаться с верхних нар.

Капитан подошел к Максимычу и взял его здоровой рукой за грудь.

— Да вы не очень… — произнес Максимыч и перекрестился.

Потом он развязал мешок и вынул валенки.

Капитан бросил мне валенки и сказал:

— Здоровые парни, а за себя постоять не можете. Вы думаете, там, в Сибири, за вами няньки ходить будут?

Капитан залез на верхние нары и лег.

В вагоне стало тихо. Никто не осмеливался говорить. Стучали колеса, и металась из стороны в сторону керосиновая лампа, разбрасывая по вагону желтоватый свет.

Я видел, как улеглись ребята. Только я, Галка и Вовка по-прежнему сидели на краю верхних нар.

Мы сидели и смотрели на «буржуйку». Пламенел ее чугун. В некоторых местах он был розовый, каким бывает небо на рассвете, в других? — темно-красным.

В голове по-прежнему крепко держалась мысль: «Бежать!» Мне казалось, что капитан как-то по-особенному смотрел на меня, когда говорил: «Здоровые парни, а за себя постоять не можете!» Как будто он говорил не о валенках, а о чем-то более значительном.

— Повезло тебе, Коля, — шепнула Галка. — Если бы не капитан, не видать тебе валенок.

— Конечно, повезло, — поддакнул я, — такого капитана встретил.

— Видно сразу, что фронтовик, — негромко сказал Вовка.

— Он-то настоящий фронтовик, а мы сопляки, трусы: в Сибирь с тетрадочками едем.

— Новый защитник Родины объявился, — с усмешкой сказала Галка.

— Да, защитник! — ответил я.

— Ты Родину в вагоне защищать будешь? — спросила Галка.

— Уеду на фронт!

Галка широко открыла огромные глаза, и в них мелькнула насмешка.

— Всему свое время, Коленька, — интеллигентно и мягко произнес Вовка. — Кончим школу и тогда поедем на фронт.

— К тому времени войны не будет.

— Прекрасно! — воскликнул Вовка. — Я снова пойду к учителю музыки Илье Евгеньевичу.

— Там, на войне, люди по большому счету проверяются, подвиги совершают, наш родной город защищают, а у тебя в голове музыка. Бежать на фронт надо!

— Дон-Кихот ты краснопресненский, — с издевкой произнесла Галка и полезла на свое место.

— Действительно, Коля, ты напоминаешь петуха, — сказал Вовка. — Сидишь, как петух на палочке, и делаешь: го-го-го, а поезд идет на восток. От твоих речей он обратно не повернет.

— Лучше бы я в Москве остался, — в сердцах произнес я. — Васька Чудин остался. Теперь, наверное, воюет.

— Его на фронт не пустят!

— Фронт-то рядом. Взял у убитого винтовку, встал в окоп и воюй.

— Знаешь, Коляня, — сказал Вовка, — я тоже, пожалуй, отправлюсь спать. Уж ты извини.

— Отправляйся, Вовунечка, деточка, скрипочка, — зло сказал я. — Может, во сне увидишь, как за нашу Москву люди кровь проливают.

Теперь я сидел на краю верхних нар один. Лампа по-прежнему качалась на потолке, тела спящих вздрагивали в такт стуку колес. На душе у меня было противно. Какие же они друзья, если не понимают главного. Не понимают и еще издеваются.

Стук колес стал превращаться для меня в звуки войны. Может, это стук пулемета, может, залпы орудий. Грохот встречных поездов напоминал рев бомбардировщиков.

Снится мне, будто капитан высоко поднял раненую руку и наш поезд остановился.

«Кто хочет проверить себя по большому счету и совершить подвиг — два шага вперед», — говорит капитан.

Я, не раздумывая, шагаю вперед, оглядываюсь и вижу, что Вовка и Галка стоят на месте и показывают на меня пальцем. А капитан благодарит меня за патриотизм и вручает мне шинель, шапку и сапоги. Посмотрим теперь, кто над кем посмеется. У меня в руках автомат. Ствол приятно холодит ладони. Капитан идет впереди, а я за ним. Я чеканю шаг по грязной фронтовой дороге. Я пою боевую песню. Где-то вражеский пулемет стучит. Грохочет артиллерия. Ночное небо освещают ее залпы. В лесу неподалеку от дороги тлеет костер, и около него солдаты. Некоторые сидя спят, не выпуская из рук оружия, другие лежат неподалеку от огня. Спиной к огню лежит какой-то солдат. Ему, наверное, холодно, и он все ближе подвигается к костру. Огонь уже лизнул его шинель; сначала она тлела, а потом загорелась. Вдруг я увидел лицо солдата — это же мой отец. «Папа, проснись!» Отец улыбается во сне, он чувствует тепло на спине.

Капитан кричит: «Вперед!» Я печатаю шаг по грязной дороге Впереди проволочные заграждения. Мы ползем с капитаном, Я перекусываю зубами тонкую проволочку, которая идет к минам. У меня зубы молодые, острые. Взрывается мина, и я уже ранен.

«Я горжусь тобой как комсорг, — шепчет мне на ухо Галка и своей нежной рукой гладит мой лоб. — В тебе есть что-то особенное. Тебя чуть тронь — ты начинаешь кипеть, как вулкан… Я люблю тебя, Колюша, Коленька, Ты герой моей жизни…»

— Эй, упадешь! — вдруг услышал я.

Женька держал меня за воротник. Обхватив правой рукой стойку, я так подался вперед, что вот-вот должен был слететь с нар на раскаленную «буржуйку».

— Ложись рядом со мной, — сказал Женька. — Поместимся.

Он немного подвинул Мишку. Растолкал Серафима, который спал, свернувшись калачиком. Женька лег на бок, оставив узкую щель между собой и Мишкой.

Под головой у меня был Женькин рюкзак с сухарями. Они хрустели, ноздри ощущали их волнующий запах. Я глотал слюну и не мог уснуть.

В маленьком квадратном окошке вагона брезжил серый рассвет. Я слушал, как стучат колеса, и думал: «Какой огромный поезд! Сколько в нем металла, с какой силой он летит вперед. Ну и пусть эта железная громадина стучит колесами до самой Сибири, а я выпрыгну из нее. Другие колеса понесут меня на запад…»

Я заметил, что стук колес становится реже. Или в горку полез, или к станции подходит. Скорее всего, к станции.

Я толкнул Женьку в бок:

— Станция.