— Как нет? Как это нет! — Она схватила книгу, перелистнула страницы и прочитала с утрированно драматическими интонациями: — «Она было средней дочерью, и родители не слишком любили ее. Мать любила сына и отца, отец сына, младшую дочь и одну женщину на стороне… Не ценили учителя-посредственна. Не пользовалась успехом у мальчиков, потом — у парней. Постепенно зрела обида на жизнь: ведь не хуже других, просто всем везет, а ей нет… Когда исполнилось шестнадцать лет, попыталась отравиться спичками: просто так, от скуки и неудовлетворенной мечтательности. Но не получилось, только испортила на» год желудок…» — Она захлопнула книгу. — Ах, как это все увлекательно и безумно интересно! Как это тебе важно было узнать! И о том, что вышла замуж за того, кто взял, — за тебя… Ну вот, узнал. Удовлетворен, да? Эх, какой же ты все-таки… — И Людмила Сергеевна отшвырнула книгу, как будто швыряла не книгу.

— Постой, Люсь, — Петр Иванович все более овладевал собой. — Ты в своем непременном стремлении во всем винить меня явно перегнула палку. При чем здесь ты? Ведь книга-то… не о тебе! Вот смотри, — он поднял книгу, раскрыл на первой странице, — здесь же написано: «Жил-был мальчик…»

— Какой мальчик, при чем здесь мальчик! Там написано: «Жила-была девочка…»

…

И ранее, чем Петр Иванович окончательно понял, что к чему, он почувствовал невыразимое, огромное, как счастье, облегчение. Человека осудили и приговорили, сейчас казнят: оглашен приговор, делаются последние приготовления; скучая, покуривает врач, готовый освидетельствовать; осужденный уже простился с жизнью — как вдруг: «Да вы что, братцы, с ума сошли! Это же наш Петр Иванович, хороший парень! Развяжите его. Вот так!»

«Так вот оно что! Вон, оказывается, какая это штука! Ну и ну! Вот это да! А я-то, дурак…»

Он сел на кушетку рядом с женой, обнял ее за плечи, притянул к себе. Людмила Сергеевна попыталась вырваться, но не настолько энергично, чтобы в самом деле вырваться.

— Успокойся-ка. Ну, чего ты запсиховала, глупышка? «Разводи-иться», «Как ты мо-ог!»… Чуть что, сразу я виноват. Разобраться надо сначала.

— Что это за книга, можешь ты мне объяснить?

— Могу. С нашим удовольствием. Понимаешь, эта книга… это, собственно, никакая не книга. Это… ну, прибор такой, что ли. Он возбуждает память нашего подсознания, она становится настолько отчетливой и обобщаемой, как будто все выражено словами. И получается впечатление, что человек читает книгу о самом себе… Ты ведь не прочла в этой «книге» ничего такого, чего бы и сама не помнила, верно?

— Да-а…

— Вот видишь! Иначе и быть не могло. И я тоже — только о том, что знал и помнил. И каждый человек «прочтет» здесь то, что он знает и помнит, то есть все о себе и кое-что (именно то, что и было ему известно) о других. И ничего более! — с удовольствием закончил Петр Иванович.

— Вот оно что-о… — протянула жена. Она с иным интересом рассматривала книгу. — Смотрите, что выдумали! Как это делается?

— Ну… кибернетика с примесью телепатии — что-то в этом роде. Видимо, первую опытную партию выпустили в обращение.

— Значит, и ты прочёл… только о себе? — Жена осторожно посмотрела на него.

— Да.

— Бедненький, тебе, наверно, тоже досталось? — Она погладила его по волосам.

— Ничего… — рассеянно ответил Петр Иванович, думая о другом. («Травилась спичками, надо же! Господи, и что мы за народ такой — люди, и чего мы такие крученые-верченые? Вот о том, что она встретила в магазине Марьмихалну, да как Марьмихална была одета, да куда намеревается поехать летом отдыхать, это я от нее всегда знаю. А что травилась да почему травилась, так бы, пожалуй, и не узнал…») — Ничего, — повторил он. — Жизнь сложна. У всех и у каждого сложна. И незачем это мусолить.

Все-таки фамилия Иннокентьев жгла память Петра Ивановича. «Какой Иннокентьев, что за Иннокентьев? — размышлял он, укладываясь спать, — И что у них было? Когда?.. А ведь что-то было серьезное, раз она даже испугалась, что могу воспользоваться фактом и отнять Андрюшку. Эх, напрасно я ей все открыл с перепугу. Нужно было сделать вид, что я о ней все знаю, и выудить у нее потихоньку. Тогда бы я действительно о ней знал-а она обо мне нет! Вот дал маху… — Он досадливо покосился на книжную полку. — А все потому, что меня эта чертова книженция привела в полное расстройство. Собственно, даже и не она. Просто сей «прибор» пробудил что-то во мне — какие-то чувственные, дословесные представления о совершенное, истинном, справедливом. Они есть в каждом человеке. Они самый суровый наш судья; судья, который все запоминает, учитывает любое — пусть не понятое, не высказанное, только почувствованное несовершенство, фальшь, неправду… Страшный судья!»

Но это были спокойные академические мысли. Главное-то Петр Иванович теперь знал.

А несколько дней спустя на «Книгу жизни» нарвался Андрюшка: рылся на книжных полках.

— О, этой у нас не было! Пап, это ты из Москвы привез? Можно, я почитаю?

Первым движением Петра Ивановича было отнять у сына опасную «книгу». Детям до шестнадцати… Но он тут же одумался, внимательно посмотрел: мальчик с худым лицом и уклончивым взглядом стоял перед ним «Что я. о нем знаю? Что он знает о себе? Но… постой, постой!» Петр Иванович перебрал в памяти: что в его «Книге жизни» было сказано о родителях? Ничего предосудительного — во всяком случае в Андрюшкины годы; тогда он все в матери, в отце, а затем и в отчиме принимал как должное.

— Что ж, почитай. — Посмотрел на сына и повторил многозначительно: Почитай, почитай…

Рано утром Петр Иванович ушел на работу. С сыном он встретился лишь вечером. Андрюша с ногами сидел на диване в его комнате, искоса поглядывал то на книгу, лежавшую рядом, то на отца. Глаза у него были красные, выражение лица несчастное и затравленное, «Так, — отметил Петр Иванович, — и ему перепало на орехи».

— Ну, сын, — произнес он, садясь на другой край дивана и устремив на Андрюшку проницательный взгляд, — прочитал?

— П-п-прочитал…

— Н-да-а… — протянул Петр Иванович, нагнетая атмосферу. («Ох, нечисто у Андрюшки!») — Что же это ты, а? Как же ты дошел до жизни такой?

— Пап, да я… я только один раз! — покаянно захлюпал маленький грешник. Я не хотел, а Левка с Сашкой стали смеяться, и я… — И он, понимая, что теперь ему никогда и ни в чем не оправдаться, опустил голову.

«Что же это он натворил? Курил? Или, не дай бог, уворовали что-то? — соображал Петр Иванович, накаляясь праведным отцовским гневом. — Руки поотрываю шельмецу!»

На какой-то миг ему стало жаль мальчика. Ведь то, что для него, Петра Ивановича, стало давно прошедшим и снисходительно воспоминаемым, для Андрюшки сейчас самая жизнь — со всей ее сложностью и ответственностью, со страхом не прослыть мямлей и трусом, а может, и с мальчишеской влюбленностью, с борьбой чувств и незнанием, как поступить… Но эти тонкие соображения тотчас вытеснило чувство превосходства над сыном, которого он кормит, одевает, воспитывает и который, черт побери, должен вести себя как следует!

— Так вот, сын, — весомо сказал Петр Иванович, — сопровождая каждое слово помахиванием указательного пальца, — чтоб этого больше не было.