Магистраль проспекта была слишком длинной. Слишком. В этом вся загвоздка. Реконструкция однажды охватила ее исток и лет эдак через пятнадцать с бульдозерами, экскаваторами, бетономешалками, тракторами, со всей рабочей силой доплывала до окончания магистрали. Но технический прогресс, который все годы, естественно, отнюдь не топтался на месте, решительно требовал новой реконструкции, а консерваторов нет, и — ах! — все начиналось сызнова.

Потому все транспортные средства, для сквозного полета коих, собственно, и назначался проспект, годами чадили тут на аварийном ходу, смоговали, а шоферня, простая и таксомоторная, грозилась кулаком электронные бетономешалкам, шептала таинственные газетные слова: «Лучшее враг хорошего!»

Прораб Васькин, пришедший трудиться на магистраль трудным подростком, завершал третий период начальником участка, обладал подшивкой благодарностей и вел за собой третье поколение строителей аллеи, молодых вихрастых Васькиных. Был и он лихим-молодым, строил, пел-говорил:

— Эх, отгрохаем реконструкцию, ну заживем!

Теперь, на седьмом десятке, только покряхтывал, озираясь на редкостные красоты проезжей части. Знал сердцем, спиной, суставами чуял — сзади новая реконструкция знак дает, зреет в чертежах, чтоб зачеркнуть содеянное им, Васькиным, и его потомственным пополнением.

Значит, снова бетон взрывчаткой глушить, плазмой канализацию сечь. Знал, но обиды не чувствовал, потому как знал и другое — незаменим!

Не родился на свете тот, кто лучше старого Васькина трижды штурмовщиной взятую магистраль наизусть понимал: где что в точности крушить, чтоб не вышло рокового срама в новой реконструкции. Всю путаницу подземной коммуникации настырный старик в голове держал. Оттого голову высоко и нес, пенсии не боялся, над начальством чуть что, шутки позволял шутить, о чем, захмелев на фамильных торжествах, хвастал перед династией.

— Приходит, — говорю, — Гришка Романтиков, главный спец по канализации, плохого не скажу, в канализации академик, правду этого дела круто закрутил. «Здесь, — говорит, — подрывать, патронов не жалеть!» — с электронным мозгом совет держал и пальцы в план тычет.

Ну, думаю, гусь со станком мозговал, а живым стариком побрезговал. Ну, ну! «Рвану, — говорю, — аж в ухе лопнет, только не надо бы…»

— Что такое? — гусь удивляется. — Канализации тут никакой.

— Эх, — отвечаю, — не вся в канализации еще жизнь, другие отрасли тоже план перевыполняют. — Загадками, значит, говорю.

А инженер умней всех, ухом не ведет. Только бьем шурф бригадой, глядь, кабелюка высоковольтная, живая гудит, тронешь — всем напряжением бьет.

Романтиков, понятно, хулиганит, на меня валит. Крою:

— Упреждал?! Упреждал! У тебя свой план, электронный, шелковый, у меня свой, тут весь! — и в лоб себе стучу, в грудь, где душа.

Радий Васькин, средний внук с атомным имечком, внимал деду почтительно, однако без того восхищения в складках лица, на которое претендовал дед, выкладывая свои шальные истории. Абсолютное же большинство родичей выказывало прямой восторг перед хваткой стального, цельнотянутого папаши.

— Золотые руки и голова золотая!

— Пожелает, на нет проспект сведет!

— Куда лахудре Романтикову до бати. Художник!

Радий, спортивный малый, весь как из гантелей скрученный, лукаво помалкивал, мял ладонью молодую бычью шею и усмехался в адрес сокровенных и, видимо, не лишенных спортивного сарказма мыслей.

— Чего зенки маскируешь? Аль доверия старой гвардии нет? — пытал хмельной дед крепкого своего внучонка. — Вынай, что в душе скопил, кворум тут свой. Гляжу, Родька, глаз да глаз за тобой треба. Бедовый ты, интегральный. По-министерски мечтаешь лететь. Вон Романтиков мечтал, ан по уши в канализации позорной. Да есть, есть на тебя глазок, дедов, луженый, без очков на аршин в землю зрит, азбукой да цифирью не порчен. Уследит, коли с прямой тропы в панталык вдаришь!

Радий скалил жемчужную нить зубов, оборачивал все в застольный тост, не мигая встречал ястребиный взгляд дедушки, но забрало держал на замке. Выдержанного мужика вынянчил природный педагог прораб Васькин.

И неспроста, надо сказать, прораб в колокола костями гремел. За версту, старый хрыч, непорядок чуял — подвох или дерзновенность. С курсовых проектов внучок думку одну в себе тайно культивировал, такую, что ни в какие ворота. С невероятным размахом, немыслимой деловитостью, с нашим, государственным подходом. И комсомольской курсовой организацией полностью поддержан был.

Понятно, в реконструкции идея сия состояла, ибо, когда еще Радия всем кланом в институт определяли, всем кланом постановили — по окончании возводить Радию проспект с остальными Васькиными, и никаких!

Ночами студент с комсомольцами над идеей корпел. На минуту оторвется штангу толкнуть, раунд с друзьями-полутяжами побоксирует, и опять за свое. И такое количество иксов с игреками увязал, что протяни их бисерный ряд по экватору, так вся экзотическая параллель украсилась бы выражениями высшей математики. А корней квадратных и в энной степени насажал! — каждому гражданину страны по штуке досталось бы при верном распределении.

Супергабаритная, на мощных козловых кранах, на атомном полураспаде — что твоя пирамида Хеопса на атомном ходу! — на меньшее бескомпромиссная фантазия потомственного строителя Радия Васькина не шла. Оправдалась родительская интуиция, склепал сынок судьбу с глобальной тайной атома, вычертил в деталях научно-фантастический агрегат, чтоб ветром летел он над проспектом, броневой грудью отжившее разрушал, а позади свежую магистраль отливал, на уровне мировых стандартов и выше их. Чтоб в одночасье блеск, современность, порядок на проспекте учреждать, с кафельными подземельями, в тополином цвету, односторонними треками, питьевыми автоколонками и кафетериями «Дружба» а-ля рюсс. Комфорт и фарватер. Блиц!

И как однажды спозаранку на стройку с дипломом в руках явился, всю комсомольско-молодежную бригаду цифрами и фактами, идеей охватил. Обаятелен, обаятелен, чертяка Родька, средний внук, из гантелей скрученный. Недаром девки по нем как одна сохли. Кудрями только тряхнет, руку поднимет, слова спрашивая, и так убедительно скажет, как только прирожденный общественник сказать может. И все единогласно!

Но на стороне, вне коллектива словами не сорил.

— Дискуссии нам ни к чему, — охлаждал он горячие головы, которым не терпелось тиснуть публикацию в прессе. И с академическим спокойствием в рамках коллектива завершал агрегат в металле, который, как известно, легко держит тонные нагрузки на сжатие и растяжение, но может лопнуть и проржаветь от одного неосторожного газетного слова.

Оттого Радий и на фамильных торжествах выбирал выражения. Династия-то его всей командой на старой реконструкции играла, а он на новую, ту самую, что старик прораб суставом чуял, распределиться успел. Отрезанный ломоть!

…День, когда агрегату Радия Васькина назначили первую пробу, выдался обычный, сияющий. Роскошное, мировых стандартов светило пылало над страной, проспектом, стройкой его и плакатом «Сдадим через два года, на два месяца раньше срока!» с одной стороны, с другой — «Минута простоя — миллионы на ветер!». Под сенью плаката и укрылась на утренний перекур показательная бригада прораба Васькина, кроме тех, кто делился опытом со смежниками или имел на руках законный бюллетень. Все, как один, вовремя отметили друг друга в табельном автомате и перекуривали теперь в состоянии бодрости, подъема, разливали по стаканам нарзан.

— Разнарядка, значит, такая, — оповещал прораб, хозяйским взглядом измеряя ласковую даль. — Сорок самосвалов грунта плановых да сверх того сорок фонарных столбов корчевать, да три…

— На перевыполнение! — прозвенел кто-то бойкий из самой густоты плакатной теневы.

— А-а?.. — очнулся старик. Голова его еще не вполне освободилась от гула вчерашнего фамильного торжества, и мысли тоже гуляли там. Зазнайка Радька извел его душу, от рук отбился. «Глазищами зырк-зырк, ухмыляется, и точка. Ни о чем. Камень за пазухой отрастил, ясно. Пора крутые меры принимать, поздно будет», — размышлял прораб и прислушивался.