Вспомнив, что этот прибор, по словам Кобальского, лишь отдаленно напоминает телескоп и в действительности является необычным, совершенно оригинальным приемопередающим волновым устройством, вспомнив почти униженную просьбу фотографа ни в коем, ни в коем случае не открывать его после захода солнца, я вернулся на прежнее место и лег. Кобальский теперь стал мне еще антипатичней, чем прежде. И не столько потому, что я не был посвящен в его секреты. Меня бесило другое: в орбиту своих тайных замыслов он вводил еще и этот совершенно уникальный телескоп. В моем воображении проносились всевозможные картины: как он использует совсем неожиданные, неизвестные мне свойства этого загадочного цилиндра. И подобного же содержания сновидения исполина то и дело вклинивались в мои представления и суждения.

Через некоторое время я решительно поднялся и бесшумно подошел к телескопу. Сбоку у большего торца нащупал узел шпагата и развязал его. Стянул кусок полузамерзшей, едва сгибавшейся материи, затем предательски захрустевшую, плотную бумагу. Я постоял некоторое время сбоку, а потом, не прикасаясь к цилиндру, осторожно заглянул в его торец. Разумеется, ночная темень не позволяла что-либо различить. На неопределенном расстоянии лишь улавливался слабый, размытый отблеск в стекле. Так простоял я около минуты. Размышляя о требовании Кобальского ни в коем случае не открывать стекол, я перешел на другую сторону этого же трехметрового торца, потом стал прямо перед ним. Я был метрах в двух от едва заметных, мерцающих бликов, когда вспомнил, что с противоположной стороны телескоп не открыл.

— Вот чудак! — негромко воскликнул я. — А еще смотрю!..

Я еще продолжал вглядываться в странные блики, как кто-то передо мной из темноты совершенно неуважительно, явно напрашиваясь на скандал, нахально спросил:

— Что, темно?! Темно, темно! А охота увидеть, кто это там! А? Да никого там нет, и ни черта ты не увидишь, хоть лопни. И я тебя не вижу! Ты не видишь меня, а я тебя. Кха!..

— Вы что?? Вы кто такой?.. — спросил я и резко, сердито добавил: — Мне тут нечего смотреть! И не на кого.

— Бессовестный! И не стыдно сочинять? — с откровенно фальшивой серьезностью пристыдил он меня и захохотал.

— Послушайте, вы!!. — Я повернулся, ожидая, что вот-вот из-за телескопа появится Кобальский. Я готов был толкнуть его на песок, потому что все его художества и сюрпризы уже изрядно надоели мне.

— Ну куда поперся! — услышал я грубый окрик, когда сделал шаг в сторону, чтоб выйти навстречу Кобальскому. — Думаешь, будешь болтаться по берегу, так толк будет? И не думай!!! Пора уже тебе понять, что дело крышка. Все пропало. Все! Ты это можешь себе уяснить?

— Послушайте, откуда вы говорите?? — понимая уже, что это никакой не Кобальский, в крайнем удивлении спросил я. — Почему вы там сидите? Вам что-то известно?.. Вы кто такой?

— Мне все известно. Известно, что тебе конец! Конец нам — и баста! Тебе и мне.

— Да скажите же, пожалуйста, что вам известно?!

— Что тебе крышка. А больше ни-че-го. Как же!.. Надо было тебе сюда ехать. Прямо позарез! На ледяной телескоп интересно посмотреть. Главное, ничего не известно. Ну ни-че-го! Что за телескоп? Почему ледяной? Что к чему тут все?.. Ну да, оптически принимать и оптически передавать! Как же еще!..

— Да вы кто такой? — возмутился я, подошел и пальцами прикоснулся к стеклу — стекло было холодное, как лед, но отнюдь не запотевшее!

— Я?.. Дядя твой! — горько, искренне засмеялся он. — Поверь мне, дяде своему родному.

— Дядя?? Дядя Станислав?! — всматриваясь в причудливые блики, громко воскликнул я.

— Нет, тетя! — печально и совершенно серьезно возразил он. — Тетя Альбина…

Я отступил шага на два и за тенями и бликами — в, глубине, за толстенным стеклом, во вполне обозримом пространстве — разглядел смутную фигуру, пятерней чесавшую в затылке. Мне стало не по себе.

— Вы напрасно так шутите, — мирно сказал я, в глубине души имея странную убежденность, что именно он должен помочь мне.

— Шутишь ты.

— Что мне делать?

— За тебя Кобальский все сделает. Фотограф!

— А за вас?

— Ты.

— Да будьте же вы человеком! И что все это значит?!. Вы что ополчились все против меня? Это что тут такое начало происходить в конце концов?

— Что начало происходить?.. — вроде бы хохотнул он. — Это начало твоего бесславного конца — вот что такое тут происходит, вот что все это значит. Конец. Твой и мой… Самое ужасное наступит утром. Кончишь ты свои последние часы следующим образом…

Я больше не стал его слушать и как во сне пошел прочь.

— Куда побрел? — грубо крикнул он мне вслед. — Иди сюда! Поговорить надо. Все скажу тебе. Уж лучше черное знание, чем неведение! Произойдет трагедия здесь утром. Потом, уж без тебя, все будут думать и говорить: погиб трагически… Ах, если б он знал, с чем он имеет дело и что его ожидает, то подстелил бы соломки. Да только не подстелишь — сгорела она!.. Так давай-ка перед крушением жизни, перед катастрофой бесстрастно и бесстрашно обдумаем все детали последних минут жизни… Итак, всласть наговорившись со мной ночью, в моем лице имея некоторую сострадающую, но несгибаемую персону, ты станешь искать выход, станешь лихорадочно…

— Вы бездушный, грубый человек! — сердито выпалил я в стекло телескопа, за которым, уверенный в своей безнаказанности, фиглярничал этот паяц. — Нельзя же так говорить, когда другому не по себе, когда другой один на один тут с этим плутом…

Мне показалось, что я страшно замерз. Что-то сковывало меня. Я бросился прочь от телескопа и в десяти шагах перестал слышать этого возмутительного человека.

Во тьме я нашел свой плащ, отошел в сторону, лег и закутался. Я прошлую ночь почти совсем не спал, но и теперь какой там сон! Что же это было?.. С кем я разговаривал? Конечно, сновидения близнеца тут были ни при чем.

К телескопу я решил больше не подходить. Так стекло и оставил открытым. Холодный как лед цилиндр произвел на меня сильнейшее впечатление: понятно, это в его недрах тот удивительно бесцеремонный человек проповедовал свое энергичное бездушие. Всякий интерес к телескопу у меня пропал. Осталась смешанная с растерянностью озадаченность, да возникло смутное опасение за развитие дальнейших событий здесь, на берегу. Ну а если неизвестный шутил, то чересчур уж злыми были его развеселые выпады.

Не помню, как я уснул.

…Где-то часто, непрерывно стучало. От этого я и проснулся. Стук все усиливался, приближался.

Я сбросил с головы плащ, сел. Воздух уже начал прогреваться. На востоке, далеко над пустыней только что взошло солнце…

По сизой глади моря к берегу шла большая моторная лодка. В ней сидело несколько человек.

— Теперь все станет на свои места! — вслух подумал я, вскочил и, полусонный, почему-то побежал к берегу. Оглянулся, вижу: следом за мной бежит Кобальский…

Мотор смолк. Лодка с ходу выскочила на отмель.

— Друзья мои, наконец-то!.. — опережая меня, как бы сквозь радостные слезы восклицал Кобальский.

Из лодки вышли трое. Первым — интеллигентного вида, ушастый мужчина лет пятидесяти. Все трое были одеты в одинаковые голубовато-серые брезентовые полуплащи. Те, двое, в сапогах, ушастый — в черных туфлях.

— Не возьму в толк, — с явным намерением сделать приятное, неторопливо спросил ушастый Кобальского, — вы есть Станислав Юлианович или… один из пальцев его руки?

И он негромко, мягко засмеялся.

— Нет, шеф, — серьезно сказал Кобальский, — я Эпсилон. Один из пальцев его мудрой руки.

— Ну это все равно, дружище! Так, так… Значит, все ребята, которые здесь, из «древнегреческого алфавита». Очень хорошо. Уверенность в себе только поможет нам.

Кобальский полез было обниматься, но ушастый мягко от него отстранился.

— Увы! — вздохнул Кобальский. — Ни Станислав Юлианович, ни Иннокентий Павлович в условленное место не пришли. Я ждал их долго. И мы вынуждены были отправиться к берегу без них. Ведь нельзя же ставить под удар и эту решающую попытку. Бессмысленный риск!