Он сказал то, что должен был сказать, без какой-либо злобы или тщеславия. Он отмахнулся от Агриппы и усмехнулся, словно сама необходимость отвечать вызывала у него презрение.

— Когда императрица приедет…

— Императрица, это еще кто такая? — ухмыльнулся Греппа, будто он ничего и не слыхал о том, как возвысилась маленькая девочка.

Но Ян из Скрулюкки не дал помешать себе и продолжал так же спокойно, как и прежде:

— Когда Клара, императрица Португалии, будет стоять здесь на пристани с золотой короной на голове, а семь королей вокруг нее будут нести ее мантию, семь львов будут послушно лежать у ее ног и семьдесят семь военачальников будут идти впереди нее с обнаженными мечами в руках, вот тогда-то мы и посмотрим, посмеешь ли ты, Престберг, сказать ей самой то, что сказал мне сегодня.

Произнеся это, он с минуту постоял неподвижно, чтобы насладиться их испуганным видом. Затем повернулся на каблуках и пошел своей дорогой, но, само собой разумеется, безо всякой поспешности.

Как только он повернул прочь, на пристани за его спиной начались шум и суматоха. Поначалу он не стал обращать на это внимания, но потом услышал, как что-то тяжело упало, и тут ему пришлось обернуться.

Старый Греппа лежал на пристани, а поваливший его Август Дэр Ноль склонился над ним со сжатыми кулаками.

— Ты же знал, живодер, что он не вынесет правды, — говорил Август. — У тебя, должно быть, нет сердца.

Это Ян из Скрулюкки услышал, но ему противны были такие вещи, как ссоры и драки. Он пошел дальше в гору, не впутываясь в это дело.

Но самым удивительным было то, что, как только он скрылся из виду людей, у него потоком хлынули слезы. Он не мог объяснить, что бы это могло означать. Должно быть, это были слезы радости от того, что ему удалось обнародовать тайну. Ему казалось, что он вновь обрел свою маленькую девочку.

Можно себе представить, что людям, пришедшим в церковь в Свартшё в первое воскресенье сентября, было чему подивиться.

В церкви Свартшё большие и широкие хоры располагались наискосок через весь длинный неф. На первой скамье на хорах обычно сидели господа: мужчины — справа, а жены и мамзели — слева. И так было, сколько можно припомнить, всегда.

Остальным сидеть там вовсе не запрещалось. Все могли садиться, куда угодно. Но, конечно же, никому из бедняков никогда бы и в голову не пришло усесться на эту скамью.

В прежние времена Яну всегда казалось, что сидящие там великолепны и благородны. И даже сегодня он тоже не стал бы отрицать, что заводчик из Дувнеса и инженер из Борга были мужчинами видными и выглядели прекрасно. Но о чем тут было говорить в сравнении с тем великолепием, которое теперь открылось людским взорам? Такая персона, как настоящий император, еще никогда не сиживала здесь, на господской скамье.

Но теперь такой великий человек все же сидел на самом видном месте с края скамьи. Обеими руками он опирался на длинную трость с большим серебряным набалдашником, на голове у него был высокий зеленый кожаный картуз, а на груди блестели две большие звезды, одна — похоже, золотая, другая — похоже, серебряная.

Когда зазвучал орган, император возвысил голос и запел. Ведь императору дозволено громко и отчетливо петь в церкви, даже если у него нет ни голоса, ни слуха. Народ все равно рад возможности услышать его. Господа, сидевшие рядом с ним, стали поворачиваться и раз за разом поглядывать на него, но в этом не было ничего удивительного. Пожалуй, впервые среди них была такая высокопоставленная особа.

Картуз ему пришлось снять, потому что даже король должен это делать, когда приходит в церковь, но он не снимал его как можно дольше, чтобы народ мог на него насмотреться.

Многие из тех, что сидели внизу в церкви, в этот день тоже поднимали головы и смотрели на хоры. Они словно думали больше о нем, чем о проповеди. Но это нужно было им простить. Это, верно, пройдет, лишь только они привыкнут к тому, что в церкви сидит император.

Возможно, их немного удивляло, что он так возвысился. Но им следовало бы понимать, что тот, кто приходится отцом императрице, сам должен быть императором. Иначе и быть не может.

Когда он вышел из церкви после богослужения, многие направились к нему, но он не успел поговорить ни с одним человеком, потому что подошел звонарь Свартлинг и попросил его пройти с ним в ризницу.

Когда Ян со звонарем вошли в ризницу, пастор, сидя на высоком кресле спиной к двери, разговаривал с депутатом риксдага Карлом Карлссоном. Пастор был чем-то расстроен. Это было слышно по голосу. Он чуть не плакал.

— Эти две души были доверены моему попечению, — говорил он, — а я допустил их до погибели.

Депутат риксдага пытался утешить его.

— Ведь пастор нисколько не виновен в том зле, что творится в больших городах, — сказал он.

Но пастор не давал себя успокоить. Он опустил прекрасное молодое лицо в ладони и заплакал.

— Нет, конечно же, нет, — сказал он. — Но что сделал я для того, чтобы уберечь молодую восемнадцатилетнюю девушку, которую бросили в мир совершенно беззащитной? А что сделал я, чтобы утешить ее отца, который и жил-то только ради нее?

— Вы ведь только-только появились в этом приходе, — сказал депутат. — Если уж говорить об ответственности, то она в гораздо большей степени лежит на нас, остальных, знавших об этих обстоятельствах. Но кто мог предвидеть, что все это будет так ужасно? Молодые ведь должны отправляться в мир. Нас всех в этом приходе бросали туда таким же образом, и у большинства все было в порядке.

— О, Господи, если бы я мог поговорить с ним! — молил пастор. — Если бы я мог удержать ускользающий разум…

Стоявший рядом с Яном звонарь Свартлинг кашлянул, и пастор повернулся к ним. Он тут же встал, взял руку Яна и вложил в свою.

— Дорогой Ян! — начал он.

Пастор был высоким, светловолосым и красивым. Когда он обращался к человеку своим добрым голосом и смотрел мягкими голубыми глазами, в которых светилось милосердие, ему нелегко было противостоять. Но на этот раз ничего не оставалось делать, как только с самого начала наставить его на путь истинный, и Ян так и поступил.

— Здесь нет больше Яна, любезный мой пастор, а есть Юханнес, император Португалии, а с тем, кто не желает называть его настоящим именем, ему не о чем разговаривать.

С этими словами Ян по-императорски кивнул пастору на прощание и надел картуз. Те трое, что остались в ризнице, выглядели довольно сконфуженно, когда он распахнул дверь и вышел.

На лесной горе над деревней Лубюн еще сохранился кусок старой проселочной дороги. Той самой, по которой все были вынуждены ездить в прежние времена, а теперь заброшенной, потому что она только и знала, что плутала вверх и вниз по всевозможным холмам и горным вершинам, и у нее никогда не хватало ума обогнуть их. Этот сохранившийся участок был настолько крут, что им больше никогда не пользовались те, кто ехал, и лишь пешеходы взбирались по нему иногда, потому что это намного сокращало путь.

Дорога была по-прежнему широкой, какой и должна быть настоящая государственная проезжая дорога, и так же усыпанной прекрасным желтым песком. Да, она была даже красивее, чем прежде, потому что на ней не было следов колес, грязи и пыли. Вдоль обочин и по сей день цвели придорожные цветы. Купырь, кукушкин лен и лютики стояли здесь ровными рядами, а канавы совсем заросли, поскольку в них умудрилась спуститься целая вереница елок. Росли тут одни только молодые елочки, все одной высоты и сплошь покрытые ветвями, от корней до самых верхушек. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, как в живой изгороди господской усадьбы, но ни одна из них не зачахла, и даже сухих веток на них не было. Верхушки всех елочек были светлыми от молодых побегов, и когда солнце светило на них с ясного неба, все они пели и жужжали, словно шмели погожим летним днем.