Разговаривать с Петром Ивановичем, как с мамой, не получалось. Единственное сходство заключалось в том, что в обоих случаях Михля лишь смутно догадывался, о чем идет речь. Слушать Петра Ивановича и поддакивать было все равно что мчаться по головокружительным лабиринтам, каждый из которых может оборваться пропастью или выскочить в тупик.

Впрочем, кое-какие улочки Петр Иванович проезжал уже не по первому разу, так что Михля постепенно успокаивался и подтверждал свое нежелание дать ему денег уже вполне твердым голосом.

– Объясни мне, почему у тебя даже царапин нет, – сказал Михля.

– Разве нет? – удивился Петр Иванович. Он поднес к глазам свою руку и воззрился на нее так, словно лицезрел этот непонятный предмет впервые в жизни.

– Нет, – сказал Михля.

Петр Иванович со вздохом уронил руку на колени.

– И впрямь нет. Это нехорошо. Должны быть.

– Но их нет.

– Нет.

– И денег я тебе не дам, – отважился Михля.

– Нет.

Помолчали.

– Так как ты это сделал? – снова привязался Михля. Он так расхрабрился, что даже взял инициативу в свои руки и начал задавать вопросы. Чем бы ему это ни грозило.

Помолчав, Петр Иванович ответил просто:

– Я каменный.

Михля стал единственным другом Петра Ивановича. Никогда прежде у Петра Ивановича не заводилось друзей. Он не доверял своим ровесникам, люди постарше его жалели, люди помладше – боялись.

А Михля не боялся, не жалел. И даже как будто был достоин доверия.

– Каменный? – переспросил он и уважительно потрогал бицепс Петра Ивановича.

Петр Иванович отдернул руку.

– Это ерунда, – нетерпеливо сказал он, – мышца у многих на ощупь тверда. Любой качок. Нет, я – везде. Везде каменный.

Он взял Михлю за запястье и поводил его пальцами по своему лицу. Михля обнаружил, что его новый приятель говорит сущую правду: скулы, лоб, нос воспринимались на ощупь точно так же, как парапет набережной.

– Но как такое… Ты мутант? – сообразил Михля.

Петр Иванович выпустил его запястье и самодовольно ухмыльнулся.

– Мутант? Выше бери!

– Каменная болезнь?

– Каменная болезнь – это в печени, – блеснул познаниями Петр Иванович. – Я весь каменный, потому что это натурально.

– Фэн-шуй? – предположил Михля, уловив слово «натурально» и сопоставив его с последними разговорами у мамы.

– Чего? – Петр Иванович нахмурился. – Глупость! Нет, это национальное. Натуральное национальное.

– А какой ты нации?

– А на кого я похож? – прищурился Петр Иванович.

– Не знаю… на эскимоса.

– Мутант-эскимос? – Петр Иванович вдруг расхохотался. Смеясь, он откинулся назад и завис головой над бездной Невы. Михле показалось, что его новый знакомец вот-вот опрокинется в реку. Он сполз с парапета и на всякий случай отошел подальше.

Но Петр Иванович перестал смеяться и выпрямился.

– Я скажу правду, но только тебе, – предупредил он. – Никому не передавай.

– Да мне некому, – успокоил его Михля.

– Я тролль.

– Ты кто?

– Тролль. Я подменыш. Понял?

Михля посмотрел в раскосые черные глаза Петра Ивановича и медленно кивнул.

– Знаешь, я тебе верю. В стране, где возможны мутанты-эскимосы, тролль-подменыш стопроцентно реален. А что говорит твоя мать?

– Она мне не мать, – ответил Петр Иванович с оттенком горькой гордости. – Я вырос в приюте.

Бизнес, открытый друзьями, был чрезвычайно прост и не требовал никаких затрат, а только некоторой доли уверенности в себе. Для Михли это стало в своем роде школой самосовершенствования, поскольку как раз уверенности в себе ему и недоставало.

Они били машины.

Точнее, бил их Петр Иванович, а Михля выступал свидетелем.

Время было странное. Всё в мире неожиданно получило цену, в том числе и то, что несколько десятилетий считалось абсолютно бесценным. И цена эта оказалась в некоторых случаях шокирующе низкой, а в других – шокирующе высокой.

Но люди каким-то образом ориентировались среди этих плывущих, расползающихся, как ветхая ткань, реалий. В те годы развилась телепатия. Начав торговлю, человек точно знал, на какой сумме они с противником остановятся. И тот, второй, это знал тоже.

Деньги были реальны и эфемерны в одно и то же время. Их было очень много и вместе с тем их не было вообще.

Петру Ивановичу это нравилось. Он втягивал своими расширенными ноздрями воздух, напоенный авантюрой, и ощущал, как толстеет.

Когда он впервые рассказал Михле о своем замысле, Михля ужаснулся:

– Могут пострадать люди!

– Тебя волнует? – удивился Петр Иванович. – Это?

Михля пожал плечами. Он был воспитан в убеждении, что человеческая жизнь является высочайшей ценностью на земле. Петр Иванович расхохотался, когда Михля напомнил ему об этом.

– И что из происходящего, – он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь город, – убедило тебя в том, что это не неправда?

Михля набычился, его веснушки потемнели.

– Мы должны сохранять человеческое лицо, иначе мы погибнем.

– Ты вычитал это из газеты левых демократов?

– Ты знаешь такие слова?

Они отвернулись друг от друга, недовольные тем, как повернулся разговор.

Потом Петр Иванович сказал:

– Ты же знаешь, Михля, я – не человек. Вовсе и совершенно не человек. Попробуй осознать себя как тролля. Это просто.

– Это совсем не просто, потому что я – человек, – уперся Михля.

– Ладно, – сдался Петр Иванович, – ты человек. Трудно. Но «они» – другая раса. Первый закон охоты. Жертва – всегда другая раса.

– Ты расист?

– Реалист.

– Сколько ужасных слов ты знаешь, Петр Иванович.

– Я читал газеты. Много газет. – В мыслях Петра Ивановича отчетливо встала его берлога в общежитии, гора мятых газет, неопрятных, с прыгающим шрифтом и опечатками. Опечатки мешали ему читать, он не узнавал слова, поэтому проговаривал некоторые статьи вслух. – Я читал в газетах Гиппиус.

– Кто это?

– Думаю, тролль, – ответил Петр Иванович. – У нее слог как у тролля. Выразительный, злой и по-хорошему тупой. Русские плохо пишут, мяконько. Они даже злятся как размазня – сопли по битой роже.

– Да? – обиделся за русских писателей Михля. – А кто, по-твоему, умеет злиться? Может, американцы?

– По-настоящему жестоки в своих текстах только евреи, – сказал Петр Иванович. – Их жестокость – от понимания, как сделан мир. Евреи помнят, как делался мир, поэтому они так жестоки. Остальные – нет.

– А японцы? – рискнул Михля. – Камикадзе, харакири?

Петр Иванович с презрением покачал головой.

– Японцы не смыслят. Они просто не знают. Немцы – не умеют. Только щеки надувают. – Петр Иванович надул щеки, потом спустил их. – Я изучал вопрос. Но Гиппиус пишет как тролль. Она не боится быть тупой. В этом – стиль! Сильно!

– Я так и не понял, тебе понравилось или нет, – сказал Михля, сдаваясь. Он только сейчас сообразил, что спорить с Петром Ивановичем – все равно что пытаться переубедить камень. Тролль меняет свои убеждения раз в тысячу лет, и то постепенно.

– Понравилось? – Петр Иванович покачал головой. – Нет. Просто прочитал. Много интересного. Можешь не читать. Главное – понимать, что раса другая. «Они» – другая раса. «Они» не пишут как тролли, не читают как тролли, не живут как тролли.

– Ты живешь как человек, – напомнил Михля. Просто так, ради справедливости. На самом деле он уже сдался.

Маленькая темная комнатка, где из всех предметов роскоши были мятые газеты, отразилась в черных раскосых глазах тролля. Михля как будто вошел в нее, так яростно надвинулись на него бездонные зрачки приятеля.

– Я живу как человек? – переспросил Петр Иванович. – Это означает – жить как человек?

– Ну, как бедный человек… Как человек, которому не повезло…

– Я хочу жить как тролль. И ему повезло, – твердо произнес Петр Иванович. – Раса, Михля, это от нас не зависит. «Они» тоже не виноваты, – добавил он, подумав. – Но ты посмотри: они похожи друг на друга и не похожи на нас. Круглая голова – раз. В круглой голове – круглые мысли. Как ядро. Ты был в музее? Там есть ядро.